Дедова картина

Первый экзистенциальный кризис упал на меня в нежном детсадовском возрасте. Жизнь подвезла самосвал новой информации и, не спрашивая, сгрузила в мою пятилетнюю голову.
Обычное лето в доме родителей отца: рисованные бумажные куклы, возня со стружками у дедова верстака, акварельное солнце, садящееся за бабушкин парник.
– Померла Мария-то! Придите хоть на похороны...
Нас с сестрами ведут проститься. Гроб, седая голова в платочке. Я первый раз вижу, как выглядит то, что за жизнью.
Причитания старушек. Мне тоже нужно поплакать? Только что прозвучало, что умершая – моя прабабушка. К которой мы никогда не ходили, хотя жили на одной улице и десятки раз возвращались из магазина, проходя мимо этого дома. Здоровались с какими-то людьми, но с ней – никогда. А сейчас я вижу то, что остается, когда жизнь завершилась: холодное тело, деревянный ящик и унылая толпа родни. И со мной будет то же самое когда-нибудь, через много лет? Люди немного поплачут, а потом закопают меня в деревянном ящике? Тогда зачем все это? Бумажные куклы, стружки, закат?
Мы навещали могилу прабабушки. Дед, матерью которого она была, садился в стороне с застывшим лицом. Только раз заметила стоявшие в его глазах слезы. Ни одна из них не пролилась.
Позже бабушка рассказала нам с сестрами, в чем дело.
– Дом, хде суседи-то живут, ваш дед строил. И наш, и ихний.
На одной земле, стеной в стену, стояло два дома. Бабушкин, одноэтажный и соседский – двухэтажный.
– Бабушка, а зачем дед им дом отдал?
– Да не он отдал, из-за матери его так вышло. Земля-то, вишь, ее была! Дед-то женился, дом построил. Один этаж своей семье, другой – матери и брату. А брат-то его, Толя, в армии служил.
Потом вернулся. А мать-то и говорит: иди, мол, Николай, другой дом строй, а тут Толя жить будет. Дед-то ваш, мол, как так? У меня семья, дети... А она: ничего, справитесь. А дом этот – Толе.
Бабушка вздыхает:
– Любила она Толю-то. Высокий, здоровый. А у деда ДЦП с детства, ногу-то, вон, подволакивает. И рука чуть до половины поднимается. В деревне-то какая медицина? Сунут ложечку с лекарством: на, Коленька! А Коленька не береть. Ну, не береть, и ладно, кто ж знал? Не лечили. Это потом ужо кудай-то возили, да все равно вон – и на войну не взяли, инвалид.
Пока в наших головах медленно оседал смысл, бабушка продолжала.
– И мы – снова да здорова! Каждое бревнушко, да на своем горбу!
Один строил, все сам. Пил дед-то потом. Меня с детьми гонял, ой, гонял… Но достроил, вытянули. А Толя дом-то материн продал. Вот этим самым суседям и продал. А ей сказал: иди доживать к родственникам. Непутевый мужик-то был.
Шестнадцать лет, как нет на свете бабушки. Дед ушел на десяток годов раньше. Художник-самоучка, столяр, плотник, срубивший в одиночку три дома. Инвалид с детства. Отец рассказывал, что дед нарисовал маслом репродукцию картины «Дети, бегущие от грозы» на простом листе ДВП. Из этого листа потом сделали заднюю стенку стола с тумбой. Картину, почти неотличимую от оригинала, употребили как безликую картонку там, где никто никогда ее не увидит!
Отец рассказывал, как они с сестрой маленькими дожидались, пока уйдут взрослые. Открывали дверцы, доставали с нижних полок стола посуду. И застывали перед этой картиной, не замечая времени.
Скоро Семек. Его отмечают, когда цвет на плодовых деревьях уже слетел, остаются завязи. Не каждый цветок даст завязь. Не каждая завязь превратится в плод. Не все плоды созреют. Огромную часть сорвет ветер, не хватит питания, света, тепла. Вообще-то в Семек поминают заложных покойников – тех, кто ушел рано, не своей смертью, не изжил отпущенной жизненной силы. Они отпали, а мы остались. И должны дать им место, отдать память, сказать слово о них. Мне захотелось рассказать о дедушке, хотя он ушел в доброй старости, и Семек – не про него праздник.
Но, может, этот рассказ для чего-то нужен...