«Птица счастья…»

Я никогда ее не видела. Я только попыталась пройти по ее следам, кое-где еще совсем не тронутым, хотелось хоть немного разобраться в нашей жизни, но чем дальше я углублялась в ее жизнь, тем сложнее становилось это сделать…

Рассказывают, что давным-давно, в древние времена жил один хан. У него была красивая, умная и очень смелая дочь. Однажды соседнее государство пришло к хану с войной. Во главе армии встала красавица дочь и освободила свою страну от вражеских полчищ. С тех пор ее стали называть «ир кыз», что означает – мужественная девушка, а затем в честь нее назвали самую полноводную (в те времена) и красивую реку – Ыргыз (Иргиз).
И вот в начале XX века на этой же земле, в долине реки Ыргыз, в бедной крестьянской семье родилась еще одна девочка, которую звали Хадия. В детстве, сидя в ногах у бабушки и положив голову ей на колени, она часто слушала сказку о «Птице счастья». Бабушка рассказывала, что тот, кто хоть раз в жизни умудрялся увидеть эту птицу, становился богатым и счастливым, а остальные же так и оставались бедными, голодными и несчастными. Так и умирали, не поняв, для чего же рождались на этот свет и что такое жизнь – счастье или страдание…
Для маленькой Хадии эта сказка выглядела слишком реальной – в их деревне она знала только одного счастливого бая, все же остальные были лишь несчастны. Жить и видеть все это было трудно. Ей очень хотелось всем помочь, а чтобы знать, как это сделать, нужно было быстрее расти и учиться. И она учится – сначала в медресе для девочек, а после революции в советской школе, затем в техникуме на рабфаке.
И уже с четырнадцати лет параллельно с учебой начинает работать учительницей. После революции им всем сказали, что теперь рождается страна, где каждый имеет право на труд, на хлеб и на СЧАСТЬЕ. Каждый имеет право быть ЧЕЛОВЕКОМ. И она в это глубоко поверила.
Хадия помогает молодой стране преодолеть безграмотность, невежество, помогает угнетенным людям пробудить в себе человеческое достоинство. Но для этого уже мало быть только учительницей, и она начинает писать. Пишет рассказы, стихи, повести, очерки, публицистические статьи в газетах. Будучи сама из народа, она умело использует богатый фольклор, красивый народный язык. Много ездит по районам, много общается с людьми, глубоко верит в гуманность и благородство всех преобразований, происходящих в то время в нашей стране, и все это находит отражение в ее произведениях. Но о чем бы она ни писала: о коллективизации или о детях, о героях или простых рабочих, основным в ее произведениях стало преодоление людьми каких-то негативных сторон в своей натуре и стремление к совершенству, желание получить образование, желание раскрыть в себе лучшие человеческие качества. И главное – глубокая убежденность в возможности преобразования человеческих взаимоотношений и достижения гармонии в нашем обществе; утверждение жизни и огромная любовь к своей Родине.
Так родилась первая башкирская женщина-писатель Хадия Давлетшина. Ее принимают в члены Союза Советских писателей и Союза писателей Башкирии, ее произведения получают много хороших отзывов, специалисты отмечают высокий художественный уровень ее сочинений и высокий профессионализм их автора. А в 1934 году Хадию избирают делегатом Первого съезда писателей СССР, где она знакомится с Горьким, Фадеевым, Шолоховым… В 1935 году наша героиня поступает учиться, но теперь уже в Уфимский педагогический институт. «Не по дням, а по часам чувствую, как я расту. Но чем больше читаю и учусь, тем сильнее разгорается во мне жажда познания. Не имею права растрачивать впустую ни единой копейки из тысяч рублей, затраченных государством на мое обучение».



В том же году ее избирают депутатом райсовета, а в 1936-м она участвует в Третьем пленуме правления Союза писателей СССР в Минске.
В 1936 году она напишет в очерке «Птица счастья»: «Мне кажется, у меня не хватит слов, чтобы высказать все пламенные, горячие чувства, которые волнуют и переполняют мое сердце и душу в последнее время. Я равно счастлива, как и все люди в СССР». И даже в 1937 году, когда уже начались открытые, активные репрессии, арестовывали и расстреливали неизвестно в чем провинившихся людей, в том числе и ее мужа – комиссара просвещения, писателя, обвиненного в бытовом разложении, она находила силы успокаивать отчаявшихся соплеменников в создавшейся тогда страшной психологической давке. Она говорила, что происходит какая-то большая ошибка, но вскоре все прояснится, что Партия здесь ни при чем, и, наверное, там, в верхах, появился какой-то враг и все это вытворяет. Она всегда верила в справедливость и разум человека. Мне вспоминаются слова Марины Цветаевой, написанные в 20-е годы… «Женщины в большинстве, увидев, что трудна жизнь, вышли замуж, поклонились дельцу. Другие сменили мужей на более выгодных…»
То же самое, но еще страшнее происходило и в 1937-м. Люди, чтобы сохранить себе жизнь, писали открытые письма, отказываясь от мужа, жены, родителей, друзей… отказываясь от человеческого духа в себе, но сохраняя жизнь своего тела.
Хадия Давлетшина тоже написала письмо в НКВД, но другое… После того, как ректор института на общем собрании, обращаясь к ней, произнес: «Народные враги оставили у нас своих близких – жен и детей». В письме она написала, что всю жизнь верила в мужа как в честного, искреннего коммуниста, что после такого обвинения ей трудно оставаться в стенах института, просила разобраться и помочь. Ей, конечно же, помогли… Арестовали в ту же ночь, уничтожив почти все, что ею было написано, разграбив личный архив, зачеркнув ее не только в СЕЙЧАС, но и в прошлом и в будущем времени. Где она находилась в течение пяти лет, не было известно никому.
Однако самое страшное произошло для Хадии потом, когда она вернулась… В 1942 году, отбыв весь свой срок, ровно пять лет, она вышла в тяжелом состоянии здоровья: истощенные тело и сердце; мучительно отзывающийся на общем самочувствии туберкулез легких. Когда же она появлялась на улице, захлебываясь кровью от кашля, бывшие друзья и знакомые старались ее не узнавать. Кто-то проходил мимо отвернувшись, кто-то успевал перебежать на другую сторону улицы, а кто-то и вовсе разворачивался и убегал. И опять вспоминаются строки из записей Марины Цветаевой 20-х годов: «Я в пустыне жила! Изредка – оазис, и все… Многие чувства оказались, при моем же взгляде на них, сентиментальностью. Я почти совсем разуверилась в людях».
И только однажды, это было уже в 43-м, она шла по улице, как вдруг кто-то неожиданно обнял ее и произнес: «Хадия, это ты?» Дальше она не могла произнести ни слова – горло перехватило, спазм не позволил говорить, по щекам покатились слезы. Немного погодя, когда Хадия пришла в себя, остановившая ее женщина произнесла: «Разве может бриллиант затеряться в грязи, потускнеть?!» В ответ на это Хадия ничего не смогла сказать… Она давно уже, кроме своей матери, ни с кем не общалась и существовала как бы вне пространства этих улиц и городов. Лишь одна мысль никогда не покидала ее и сейчас опять застучалась в висках, отзываясь в сердце острейшей болью и как бы прося чем-то заглушить себя: «Так что же ты такое – человек?!»
И в самом деле – что? Я заглянула в толковый словарь Владимира Даля, он пишет: «Человек – каждый из людей, высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесной речью… Высшая степень человечности была бы та, где разум и воля слились бы в одно, сознательно во всем согласуясь взаимно… Человек отличается от животного разумом и волей, нравственными понятиями и совестью, а образует не род и не вид животного, а царство человека. Человек духовный, по вере своей в добре и истине; цель его – вечность!»
…Еще в 30-е годы Хадия Давлетшина начала работу над большим романом. Продолжила эту работу и в заключении, находясь в исправительно-трудовых лагерях. Женщина, какое-то время находившаяся рядом с ней, вспоминала, что днем на производстве Хадия работала на 200 процентов, а вечером, вернувшись, когда все, смертельно уставшие, заваливались на нары, она одна при свете луны сидела и что-то писала. Вот только с бумагой было плохо. Приходилось собирать и высушивать частички обертки, в которой им давали селедку.
Вернувшись в 1942-м, Хадия узнает, что мать сумела сохранить рукопись начатого романа, переписав все старотюркским шрифтом и положив для безопасности в Коран. И этим же шрифтом – справа налево – с конца к началу она продолжит и закончит свою работу, как будто в знак протеста всему и всем за то, что не позволено ей было не только писать, но и жить.
В течение сорока восьми часов с момента возвращения она должна была покинуть Уфу. Исчезнуть без ничего – отправиться куда угодно, только не быть на виду. Но она БЫЛА и продолжала верить и в партию коммунистов, и в человеческий разум, и в справедливость! Те, кто знали ее в те дни, вспоминали, что их очень удивляло отсутствие в ней озлобленности или агрессивной обиды. Она продолжала оставаться тем же светлым человеком, что и была. Устроиться на работу после лагерей было совсем не просто, но чтобы жить и писать, она соглашалась на любой труд. Работала ночной сторожихой в институте, вахтером в какой-то конторе и даже банщицей в мужском отделении в маленьком провинциальном городке. И везде окружающие удивлялись странной работнице, которая все время что-то писала. День варила картошку, на другой – очистки от нее… А потом, чтобы не умереть с голоду, Хадия соглашается выйти замуж за одного овдовевшего дальнего родственника, и они переедут в маленький город – Бирск. Он будет кормить ее, но писать не разрешит, поскольку так и не поймет, что же это на самом деле такое женщина-писатель, и однажды утопит рукописи Хадии в реке…
Но и после этого она БЫЛА! Десять лет писала и отправляла заявления с просьбой о восстановлении ее как члена Союза писателей. И только после того, как она сможет из Уфы отправить письмо Александру Фадееву (в те поры председателю Союза писателей СССР) с просьбой разобраться, на ее адрес пришлют анкету, где нужно будет указать, кто она и что она сделала… В сорок шесть лет нужно было начинать все заново: отстаивать себя как человека, отстаивать право на писательский труд и еще на то, чтобы БЫТЬ.
К этому времени она уже закончила работу над романом, назвав его «В долинах Ыргыза», коему отдала более пятнадцати лет жизни, ради которого еще ходила по земле, каждый раз поднимаясь с постели после очередных приступов не оставлявших ее в покое болезней и постоянно грозивших расправиться с ней окончательно. Она чувствовала, что времени остается все меньше и меньше… И вот однажды, аккуратно сложив рукописи и завязав их в узелок, она доберется до Уфы. Обещали помочь. Роман прочитали, дали ей две положительные рецензии, но печатать не разрешили, ссылаясь на то, что текст нужно еще доработать, внести поправки. Кому-то не нравились иные факты, кому-то язык показался тяжелым, патриархальным, в общем, причин нашлось достаточно… Но все же ей сказали, что начнут печатать отрывки в журнале «Литературный Башкортостан». С этим она и уехала. Сделав поправки по указанным ей замечаниям, Хадия вновь и вновь приезжала в Уфу, а ее опять и опять отправляли дорабатывать роман… А уже потом она резко ответит, что никто не имеет права приукрашивать и очернять историю! И что бы ни писала, она будет верна тому времени, фактам и людям, о которых ведет речь. Но в романе опять будут находить недостатки, и она продолжит исправлять указанное, мучиться и работать. На ее неоднократные вопросы к журналу «Литературный Башкортостан», почему до сих пор не печатают текст с поправками, главный редактор в конце концов признается, что такого указания он не получал. И ведь никто не смог ей объяснить, что муж ее, расстрелянный как враг народа, еще не реабилитирован, поэтому печатать произведение Хадии Давлетшиной было нельзя.
…Я не знаю, сколько раз ей пришлось преодолеть путь из Бирска в Уфу и обратно, но точно знаю, что не один, не два и не три… А потом она, вконец обессиленная, с истощенным сердцем, захлебываясь кровью, опять окажется в больнице. Но успеет написать в последнем письме: «Я думаю, вовсе не похвально то, что роман, в который было вложено столько сил и который необходим нашей советской литературе, все еще не вышел в свет». Однако больше у нее уже не хватит сил – ни на то, чтобы защитить себя, ни на то, чтобы встать с постели, ни на то, чтобы жить…
Спасибо доктор – не надо…
Не беспокоиться извольте.
Жар вдохновенья очень редок,
В последний раз сгореть позвольте!
Это ее самые последние строчки. 5 декабря 1954 года Хадия умерла. А было ей всего сорок девять лет.
Хоронили ее три человека: мать, муж и, говорят, был еще какой-то студент.
Наверное, ей тогда, а мне сейчас так и хочется крикнуть: «Да где же ты – «высшее из земных созданий, одаренное разумом и свободной волей», где же ты, хоть один человек?!» Можете возразить, сказав, что просто время было такое и не одна она стала жертвой этого страшного молоха, были факты и похлеще!.. Только ведь я совсем не об этом. Я о том, о чем некогда говорил еще Виктор Гюго: войны, революции, инквизиции, формации общества - все это преходяще и уходяще, а вечна лишь – ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ! Как это близко, оба слова совсем рядом – человек – человечность, но как часто они бывают слишком далеки друг от друга.
Не узнавали… не признавали… не подпускали… не издавали…
В 1957 году роман наконец выйдет в свет под названием «Ыргыз» («Иргиз»). В 1958-м на Первом съезде писателей РСФСР Леонид Соболев даст высокую оценку роману и скажет: «Не зная романа Хадии Давлетшиной «Ыргыз», нельзя понять жизнь башкирского народа».
В 1967 году первая Государственная премия БАССР имени Салавата Юлаева будет присуждена Хадие Давлетшиной за роман «Ыргыз» («Иргиз») посмертно.
Теперь же многие хотят быть к ней ближе: пишут научные работы о неповторимости ее богатого народного языка, о значении ее произведения, пишут просто воспоминания, связанные с ней.
Одна женщина, вспоминая то, какой Хадия была – хрупкой, скромной, сдержанной, очень обаятельной и приветливой, не вспомнит того, что Давлетшина окликнула ее на улице, когда после ареста шла с этапом в неизвестном направлении. Не вспомнит, как она тогда не отозвалась, а постаралась быстрее исчезнуть с глаз. Другой после смерти Хадии Давлетшиной забрал у ее матери весь архив писательницы, а речь не только об одном узелке с романом «Ыргыз» («Иргиз»)… И, конечно, он не напишет о том, куда кануло все остальное… Мать Хадии в те поры была уже очень старенькой, и поверив в то, что он – друг ее дочери, отдала ему все сразу, несмотря на просьбу Хадии отдать вначале только один узелок с романом… А потом еще приходили двое к уже совсем оглохшей старушке (вместо звукового звонка у женщины был установлен световой, загоралась лампочка над дверью). Они, опоив ее чем-то, взяли расписку о том, что женщина свое наследство завещает им. Наследство же ее лежало в кассе в виде денег – посмертная премия имени Салавата Юлаева и гонорар ее дочери за издание романа на русском языке. И потом соседи, узнав об этом, пытались подать на них в суд…
И опять хочется крикнуть: «Так что же ты делаешь? Ведь ты же зовешься человеком! Что заставило тебя пойти на ЭТО?! Как, совершив подобное, ты продолжаешь жить?!»
…В институте на первом курсе мы делали безобидное на первый взгляд упражнение. Мы должны были хаотично двигаться по комнате, делая все, что угодно, но по сигналу педагога застывать. Замирали как угодно, в основном в корявых позах, но потом каждый должен был найти оправдание такому положению тела. Сейчас мне это упражнение кажется страшным. Люди слишком хорошо научились оправдывать не только корявые позы, но и корявость душ и поступков. Оправдываем и продолжаем жить…
В свое время в газетах писали, что в Бирске поставили памятник первой башкирской женщине-писателю Хадие Давлетшиной. В 1989 году я ездила взглянуть на этот мемориал. Большая голова, даже не бюст, на невысоком постаменте, облицованном плитками белого мрамора, который не везде был выложен аккуратно, местами расходился вкривь и вкось, а кое-где и вовсе отвалился. Надпись «Всю жизнь без устали служила Родине» было трудно прочитать, уже не хватало каких-то букв… Назвать все это произведением искусства трудно. Как будто люди, чувствовавшие себя в чем-то виноватыми перед ней, решили отдать свой долг, хоть с опозданием, и слишком торопились, боясь не успеть. Пыталась сфотографировать памятник, но солнце било прямо в глаза, и пока я ходила вокруг него в поисках подходящей точки, мимо прошли несколько девушек – студентки Бирского педагогического института:
– О, Хадия! Лохматая Хадиюшка! – расхохоталась одна.
– Дура ты! Это же у нее от ветра волосы растрепались! – пыталась урезонить ее вторая.
– Посмотрите-ка, фотографируют! Ха-ха-ха! Потом скажут, что мы за памятником не ухаживаем, – прокомментировала третья.
Так и удалились со смехом, радуясь неизвестно чему. Так что же ты такое, человек? Сколько веков ты прожил на Земле, стремясь к совершенству, но пройдет, пожалуй, еще не одно тысячелетие, пока ты достигнешь такового. А пока лишь немногие пробиваются сквозь толщу приземленности и устремляют взгляд свой в Вечность!