Это было, было...

Как голодным брянчанам Уфа раем показалась

У замечательного писателя, автора 370 крылатых фраз Геннадия Малкина десятки книг. Геннадий Ефимович является членом Союза писателей Москвы, лауреат премий “Золотой теленок”, Клуба “12 стульев” “Литературной газеты”, знакомством с ярким художником афористической мысли дорожили Зиновий Гердт, Нона Мордюкова, Игорь Кваша...

В кратком предисловии к одному из своих изданий знаменитый афорист написал, что его детские годы, выпавшие на время Великой Отечественной, пришлись на Уфу. В ответ на просьбу заведующего отделом истории края Национального музея Республики Башкортостан Веры Макаровой поделиться воспоминаниями Геннадий Малкин прислал нижеследующий фрагмент своих мемуаров.
...Детская память идет вслед за временем и подбирает что-то свое, оброненное взрослыми. Когда началась война, мне было всего два года. Еще не помню ни отца, ни мать, ни брата, ни сестру, ни как вещал по телефонной трубке: “Товарищи, без паники - воздушная тревога!” (со слов родителей). Не помню, как мы прятались за печкой на кухне дома, в Брянске, как меня тащила мама на руках под грохот наступающего ужаса и гибели, как мы добрались до Орла, куда уже входили немцы...
Не помню и не понимаю до сих пор, как сумела мама с тремя детьми прорваться через разбомбленные пути к какому-то стоящему составу, пролезть в забитую доской “теплушку”, которая со скрежетом прошла по ржавым рельсам годами позабытого пути. И покатились дни к Уралу, без пищи, на полу, который стал постелью и столом, и туалетом...
Бывало, что на станциях какой-нибудь солдат делился хлебом со старухой и ее детьми. А маме тогда было сорок лет.
Я потихоньку помирал от голода и диспепсии, а поезд полз израненной сороконожкой к надежде, людям, жизни. После длительного вояжа приблизились к Уфе, уже закрытой для обычных беженцев. Измученных людей сгрузили в Дёме, откуда пригородный поезд ходил в Уфу и возил людей, имевших официальный пропуск. Среди рабочих, ехавших законно, попались добрые сердца - нас уложили под сиденья, закрыли телогрейками, мешками и ногами. Так мы доехали, не пойманные патрулем, до города, где прежде жили мамины знакомые.
На станции продавали мороженое, горячие булочки и что-то еще бесподобное, из прошлой расстрелянной жизни. Когда мама нашла знакомых, мы пришли к ним домой и увидели на керосинке сковородку с котлетами, в облаке запахов рая. Потом мне рассказывали, что я изловчился схватить и проглотить одну котлету и боролся, как зверь, за все остальное. Все испугались, что я тут же умру от обильной еды после долгого голода. Не помню из этого ничего.
Мы вскоре сняли комнату и жили вместе всей собравшейся родней дружнее и тесней, чем сельди в бочке. Первое в жизни пунктирное воспоминание: хочется есть, передо мною корова в аромате тепла и чего-то божественно вкусного - это был жмых у нее во рту. Испугавшись рогов и огромного тела невиданной прежде коровы, я позорно бежал, уступая бездушной судьбе, так и не отведав “пищи богов”.
Спустя время, когда мы уже жили отдельно, выплывает из памяти вечер: мы сидим за столом, перед нами три блюдца со сладковатой от сахарина водой, мама сыплет в них горсточку семечек и говорит нам, что это халва. И еще прорывается в память картинка: сестра достает из портфеля что-то круглое, вроде баранки, и дает ее мне, не попробовав даже кусочка от подарка из школы в честь какого-то праздника. Она повела меня как-то впервые в кинотеатр, фильм назывался “Александр Матросов”. Мне сказали, что Матросов жил в нашем городе, в какой-то колонии, и погиб на войне как герой. У меня был с собой пистолет из обрезка доски, со стволом из проржавленной трубки и резинкой с горохом - для точной стрельбы. До сих пор вижу кадр, как Матросов ползет к пулеметам, изрыгающим смерть, как встает во весь рост, и... я начинаю стрелять по экрану - в амбразуру немецкого дота. К сожалению, не попал...
Всплывает как в тумане: ограда парка, духовой оркестр, ватага пацанов и очень толстый человек без выражения лица, припавший к ржавым прутьям. Мальчишки крутятся вокруг него, и те, кто посмелей, надавливают пальцем на расплывшееся тело - в том месте остается углубление. Когда мы шли обратно, я увидел, что человек осел в нечистую траву с закрытыми глазами. Лет через двадцать я узнал, что это называется водянкой, когда от голода пьют воду вместо пищи и с ложным чувством сытости отходят в лучший мир.
Еще картинка: рынок, мама смотрит, где купить картошки, народа почти нет, торговые ряды пусты, и вдруг шум, крики. Когда слегка утихло, стало видно - бьют мужчину. И вопли: “Мясо! Вор! Убить его!..” Мужчина в форме бил по голове виновного гофрированной трубкой от противогаза - тот молча закрывал лицо руками...
Не говорю о том, как нас нашел отец - помню свет из двери и тепло налетевшего счастья. Знаю из семейной хроники, что он был в ополчении под Брянском, что город немцы взяли сходу и участь почти всех оборонявшихся была печальна. Отец остался жив - спасли знаменитые брянские леса. Мы долгое время ничего не знали о его судьбе, а он - о нашей. Однажды отец сопровождал очередной состав, идущий на Урал. В Уфе, при длительной стоянке, его напарник заглянул в буфет на привокзальной площади, там его “вычислила” дама полусвета и повела к себе домой. Решив поблизости найти бутылку водки, она направила избранника к крыльцу, сказав, где расположена ее большая комната. Пришелец заблудился в коридоре и оказался в нашем переполненном жилище. Последовали извинения, вопросы... Он услыхал, что мы из Брянска, что не знаем о судьбе отца, и вспомнил постоянную тоску своего напарника о детях, о жене, пропавших, видимо, в воронке гетто. Товарищ наскоро простился, бегом на станцию, и рассказал отцу, что видел некую семью из Брянска, возможно, кто-то что-то знает и о его родных. Дал адрес, отец отправился по зову невозможного. Картину этой встречи вряд ли смог бы передать самый талантливый художник - это по силам только жизни.
***
Наши войска уже освобождали отданные города, вскоре в Уфе стали появляться пленные, которые копали траншеи для каких-то мирных нужд почти рядом с нашим домом. Кадр прошлого: в канаве немец, совсем не страшный, он шатает грязным пальцем зубы и просит лук у нас, детей. Я прибегаю в дом, рассказываю маме, и мама достает из-под стола, зашитого досками, большую луковицу. Я видел - там остались еще две...
Фашисты казнили брата отца - при выполнении особого задания в Орле был выдан опознавшими его соседями. А его сын, танкист, сгорел в подбитом танке, и прах его не захоронен так же, как и прах его отца, и моего двоюродного брата Аркадия, погибшего уже после победы над Германией...
***
День Победы, о которой я услышал первым в коммунальном доме в Уфе. Накануне мне исполнилось шесть лет, и отчего-то не спалось всю ночь. Я берег свою первую в жизни игрушку - лошадку из папье-маше, на дощечке с колесиками, смотревшую с узкого подоконника на печку-”буржуйку” с железной трубой, выходящей в окно. Было боязно, что лошадку отнимет шпана, наводнявшая улицы и дворы. На рассвете черный репродуктор, который не выключался, объявил мощным голосом Левитана, что Германия капитулировала. Я закричал, папа с мамой проснулись, и мы бросились в коридор, куда из дверей выбегали наши соседи - кто в чем был. Пеньюаров, пижам и белья от кутюр на них не было. Были только глаза и голые руки, обнимавшие всех. Опасаясь чего-то, выглянул тихий бухгалтер, которого не любили за имя Адольф, но и он получил свою порцию крепких объятий.
Это было такое единение счастья, горя, надежд и прощенья, которого больше не возникало ни при каких обстоятельствах жизни...