Из почты “ВУ”

“С теплотой в душе вспоминаю о башкирах”

Эти воспоминания нахлынули на меня, когда услышала песню, исполненную школьниками в Социальном доме города Кронштадта на концерте, посвященном полному снятию фашистской блокады Ленинграда.
Она о нас, ленинградцах.

Самое раннее, что я помню из детства, - это стол без скатерти посреди комнаты. Я забираюсь на стул, с него - на стол. Смотрю в ведро, а там молочная пена чуть ли не до самого верха. Молоко, зарплата отца и небольшой огород - это всё, на что мы жили. Молоко мама наливала в стаканы и ставила на стол. Остальное надо было продать, чтобы что-то купить из одежды, обуви или продуктов. Без коровы мы и в мирное время не выжили бы.
Дом наш был на окраине города, на улице Зосимова, 44. Семья состояла из восьми человек: старшему брату Семену было пятнадцать, Сергею четырнадцать, Аркадию двенадцать, Демьяну восемь, мне пять с половиной, Саше три с половиной годика. Мама в ту пору была беременна. Когда началась война, кто-то из нас находился в детском лагере в селе Ефимовском Ленинградской области. Мама поехала и сразу же всех забрала со словами: “Если придётся умирать, то всем вместе”.
Метроном по радио всё время отстукивал, чтобы мы знали, что радио работает и чтобы не прозевали сообщение о воздушной тревоге. Помню, как диктор говорил: “Внимание, внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!”
Когда вокруг Ленинграда немец замкнул блокадное кольцо, продукты с Большой земли перестали поступать. Сразу же ввели продуктовые карточки, но нормы всё время урезали. С пропитанием становилось всё труднее и труднее. Мыла катастрофически не хватало. Мама как-то запаривала бельё с золой и стирала вручную. Многие мужчины ушли на фронт. Два старших брата пошли работать, так как на трудовые карточки продуктов давали больше, чем на детские. Город очень сильно бомбили. На улицах Флотской и Восстания много было деревянных домов, почти все сгорели. Люди гибли семьями. Мы иногда ложились спать в пальто: вдруг объявят воздушную тревогу, и не успеем одеться. Когда её объявляли, под вой сирены мы спешили в бомбоубежище, там было душно и тесно. Человек ко всему привыкает, и мы привыкли к тревогам и в бомбоубежище перестали ходить, стали прятаться в парадной.
3 июля 1941 года родилась сестра Тамара, и стало нас девятеро.
Парадная в нашем доме была большая. Вдоль стен стояли скамейки. Двери закрывали на швабру, которую просовывали в ручки. Однажды в боковую стену нашего дома попал снаряд, образовалась большая дыра. Взрывной волной сломало швабру, дверь распахнулась, но, к счастью, никого не ранило.
Часто старшие братья ходили на чердак сбрасывать зажигалки (бомбы) и наблюдали, как идут воздушные бои. Разве они могли пропустить такое зрелище?
Дрова в город перестали привозить. Когда прекращались бомбежки, три старших брата ходили с тележкой к заливу, собирали глушенную взрывами рыбу, прибитые волной доски и брёвна (останки погибших кораблей), которые все были в мазуте и горели очень хорошо. Грузили трофеи на тележку и везли домой по булыжной мостовой.
Начался голод. Было и так, что идёт человек по городу и от истощения падает и умирает. Братья ходили на свалку, где среди выброшенных сотрудниками госпиталей окровавленных бинтов, ваты, ампутированных человеческих рук и ног выискивали окурки (чинарики). Они ссыпали в спичечный коробок махорку и шли к военным. За один коробок махорки те давали кусочек хлеба. Однажды один офицер говорит старшему брату:
- Парень, а ты можешь на бревне переплыть залив и вернуться обратно?
- Могу, - ответил тот.
- Вот я тебе дам записку, плыви к зенитчикам на тот берег и передай её.
Брат всё сделал, как сказал
офицер, и за это тот дал ему целую буханку хлеба. Брат от нее не отломил ни кусочка. Всё принёс домой.
От недоедания и недосыпания у него опухли ноги. Помню, как однажды он не смог снять сапог. Пришлось разрезать голенища.
Голодающему Ленинграду из Кронштадта пошли баржи с продовольствием. Во время немецких обстрелов некоторые баржи шли на дно, но мешки с мукой тонули не сразу. Однажды братья на берегу залива нашли прибитый течением такой мешок с мукой. Это была радость. Блины мама пекла на воске.
Нашего отца оставили на брони. Он работал вулканизатором, заваривал в горячем цеху шины и покрышки для машин.
1942 год. Мы все стали старше на год, мама пошла в райсобес получать пособие, которое давали многодетным матерям, когда самому младшему ребёнку исполнялся год. В райсобесе, когда увидели её, просто были поражены и, указывая на дверь, стали говорить на повышенных тонах:
- Почему вы с такой большой семьей ещё не уехали? Вот вам сроку 24 часа, и чтобы духу вашего в городе не было. Если не уедете сами, то пришлём машину и отправим вас!
Деньги, конечно, дали. Пришлось уехать.
Из Кронштадта привезли нас на железнодорожную станцию Лисий Нос. Посадили в теплушки. Скамеек не было. Сидели прямо на своих тюках. Народу было много. Иногда на остановках выносили мёртвых.
Потом мы долго плыли на пароходе. Откуда-то женщины узнали, что эвакуированным должны давать пайки. Стали требовать у капитана еду. Тот отпирался. Много народу собралось тогда на палубе, все кричали, пароход накренило на один бок. Женщины схватили капитана за руки и ноги и стали раскачивать, чтобы выбросить за борт. Только тогда он сдался и выдал пайки.
Пароход шел долго, медленно. Когда он останавливался, братья прыгали с борта прямо в воду и купались. Удивительный народ эти мальчишки! У них психика и восприятие мира совсем не такие, как у нас, девчонок. Потом мы ехали на поезде. Доставили нас на железнодорожную станцию Янаул. А оттуда на подводах развозили по деревням. Многие эвакуированные по дороге оставались в каких-нибудь деревнях, а мама сказала:
- Сойду там, куда привезут.
Было очень жарко. У младшего брата Саши обгорели плечи, образовались волдыри. Привезли нас в деревню Арняш. Местные встретили хорошо, поселили в домике, где жили сироты Валиевы, брат с сестрой Гайнан и Фокия. Фокия была повыше ростом, Гайнан пониже. И стал у нас такой адрес: БАССР, Бураевский район, Юмокаевский сельсовет, деревня Арняш. Жили здесь одни башкиры. Русского языка никто не знал, но братья быстро выучили башкирский.
Точно не помню, но председателем, кажется, был Ганаев, а жену его звали Фатима.
Деревня была небольшая. Сажали картошку, другие овощи, сеяли пшеницу, рожь, лён, просо. Были лошади и овцы. Осенью лён убирали, сушили, отбивали палками, пряли, ткали. Из льняного полотна шили женщинам и мужчинам одежду. Два старших брата и мама пошли работать. Аркаша, которому было тринадцать лет, оставался дома по хозяйству и за няньку. Однажды он нёс тесто на деревянной лопате от стола в печку. А погреб, который находился между столом и печкой, был открыт. Тесто упало прямо туда. Он - в слёзы. Пришла мама с работы. Он, плача, говорит ей:
- Не буду больше сидеть дома, пойду лучше работать, у меня от Томки болит голова, она не плачет, а просто визжит.
Тогда детских садов не было, старшие дети смотрели за младшими. Пришлось маме заниматься домом, а Аркадий стал работать.
Местное население очень интересно шило брюки. Состояли они из трёх трубочек. Две вдоль, одна поперёк. А подпоясывались верёвкой. Когда увидели у моих братьев нормальные брюки, то стали просить маму, чтобы она сшила им такие же. А швейную машинку “Зингер” мама привезла с собой. И оказалась та швейная машинка одна на всю деревню. Мама стала говорить, что никогда не шила брюк. А деревенские ей: шей - и всё тут.
Пришлось какие-то брюки распороть и кроить по ним. Ниток не было. Ждали, когда отец пришлёт посылку. Прислал. Мама несёт с почты ящик и думает: что же в нем грохочет? Может, туда наложили камней? Но оказалось - шпульки. Стала мама шить. Денег за работу не давали, расплачивались продуктами.
Необычно местные женщины завязывали платок на голове. Они его расправляли по всей длине, накрывали голову и спину и завязывали у подбородка. А обувь была у всех одна - лапти. Во всех домах было чисто, полы намыты до желтизны.
Вечерами парни и девушки, прогуливаясь по деревне, пели:
Китте шулар комсомолар
Гражданар шабашэнэ...
Много в деревне было ленинградцев. Они отличались своей культурой, грамотностью и притягивали к себе людей, как магнитом.
Эвакуированные организовали художественную самодеятельность, готовили концертные программы. В клубе всегда собиралось очень много народу.
Электричества и радио в деревне не было. Как только темнело, ложились спать. Но сна не было, и мои братья пели песни. Перепоют всё, что знают. В основном - о море. Так проявлялась мальчишеская тоска по любимому Кронштадту.
У старшего брата Семёна была голубая мечта - служить матросом на флоте. У него и матросская форма хранилась, взял её с собой в Башкирию.
Когда наконец пришла ему повестка идти в армию, надел матросскую форму и пришел на призывной пункт. Их выстроили и спросили:
- Кто умеет готовить пищу - шаг вперед!
Брат вышел вперед.
Опять спросили:
- Кто умеет ремонтировать обувь - шаг вперед.
Брат опять вышел вперед. Так и служил он поваром и сапожником, но и стрелял правой рукой отменно, хотя был левша.
Прослужил он в армии около восьми лет.
В 1944 году сняли блокаду Ленинграда, нам пришёл вызов, и мы вернулись домой в Кронштадт. В Башкирии к нам относились хорошо, особенно уважали Семёна и называли его Сенка, предлагали остаться. Я и сейчас с теплотой в душе вспоминаю о башкирах. Низкий им поклон и большое спасибо за то, что они спасли нас в то трудное время.