А было солнечное воскресенье…

«Воскресенье 22 июня 1941 года в Тирасполе было теплым и солнечным. Мои родители вынесли во двор домашний скарб, затеяв освежающий ремонт по случаю приобретения накануне новой мебели. Мне было пять с половиной лет, я играл с ребятишками. Никто тогда даже внимания не обратил на низко пролетавшую строем эскадрилью самолетов. Привыкли, ведь Тирасполь – город приграничный, и военной техники в различных маневрах проходит много. Конечно, с присоединением Бессарабии к СССР в 1940 году граница отодвинулась, но не очень далеко.
…Самолеты не успели улететь, как родители спешно начали заносить вещи обратно. Прибежали перепуганные соседи, и все вместе стали слушать по радио речь Молотова: началась война с фашистами. Самолеты были германские и летели бомбить более важные объекты».

Такое описание первого дня войны я нашла в воспоминаниях профессора УГАТУ Левы Шустера, книгу которого «Через тернии» издали недавно его родные, уже после смерти автора. Собственно, эти мемуары о родителях, других родственниках, близких и дальних, писались для семейно-дружеского круга, но есть в книге глава, которая эти рамки явно расширяет и по содержанию, и по стилистике изложения, она посвящена тем испытаниям, тем трагическим событиям, что пережила семья в самые тяжелые годы Великой Отечественной войны.
Тирасполь сразу после объявления войны стал прифронтовым городом с обязательной эвакуацией и мобилизацией. Мама с тремя детьми не собиралась трогаться с места, но отец получил в военкомате приказ вывезти своих и семью еще одного военнослужащего в Одессу, за 100 километров от Тирасполя. «Мы спешно собрали необходимые пожитки, самый минимум, - читаю в книге, - не предполагая, что там придется пережить все дни героической обороны города по месяц октябрь. Поначалу многое в Одессе нам казалось новым, интересным, пока не раздались воющие звуки падающих бомб, а одна так близко, что меня сбило с ног. Старший брат Гриша накрыл меня своим телом, и нас обоих засыпало землей, битым кирпичом. Когда кое-как выбрались и спустились в бомбоубежище, с мамой случилась истерика. В кромешной темноте люди выкрикивали имена родных, оставшихся наверху: живы ли?!
В другой раз я со старшей сестрой горько рыдали, посчитав погибшими маму и братика, когда разбомбили центральный рынок Привоз: дым и гарь оттуда тянулись по всему городу».
Оставаться в Одессе, рассказывалось далее, становилось более чем опасно. Но и эвакуироваться вышло не так быстро – очередь на пристань по предварительной записи двигалась медленно. Плюс настроение не придавало оптимизма, когда на глазах собравшихся только что отплывший пароход подорвался на мине. Наконец повезло: четыре человека не явились своевременно, и мама с детьми заняла их место в трюме.
Это путешествие в Новороссийск лишний раз продемонстрировало бесчеловечность гитлеровского нацизма: самолеты со свастикой не отпускали пароход с беженцами, целясь бомбовыми ударами или расстреливая пулеметным огнем. Первое время пассажиров прикрывали военные катера, отражая самолетные атаки, но они погибли от мин или от точного попадания бомб. И шансы выжить стали равны нулю. У причала немецкие летчики опустились ниже и расстреливали людей с бреющего полета. Пароход то замедлял ход, то подавался в сторону. Только такие титанические усилия моряков спасли оставшихся в живых пассажиров.
«Утром всех прибывших повезли на железнодорожную станцию и погрузили в эшелоны, переоборудованные из товарных вагонов, с нарами для эвакуированных. Появилась надежда, что уйдем из-под оккупантов: отправляли на восток, в глубокий тыл, - пишет автор. – Сразу после посадки состав тронулся в путь, мы были голодные, без еды, только сосали головки сахара, который бросили в сумку, когда второпях собирались. На одной из остановок, когда пропускали вперед эшелоны на фронт, оказался рядом рыночек, и мама отправила 15-летнего Гришу хоть что-то купить. Он накинул свое новое теплое пальто и помчался. Прошло не более 10 минут, как поезд дернулся и стал набирать скорость. Мальчик, который ушел вместе с Гришей, успел вскочить в последний вагон, а брат остался на станции, да так и не догнал наш поезд, пропав не на месяцы, а на годы, вызывая мамины постоянные слезы с причитанием: «Что я скажу папе?» Но эта потеря ничему не научила: мама не могла спокойно смотреть на голодных детей и тоже сошла на какой-то станции за провизией. И точно так же отстала от эшелона. Но она была опытнее Гриши и обратилась к начальнику станции. Тот посадил ее в состав, что двигался быстрее. На каждой остановке она выкрикивала наши имена и в конце концов нашла нас».
Наверное, нет на территории бывшего СССР такой семьи, которой бы не коснулась общая беда – война с гитлеровским фашизмом, с вероломными оккупантами, обрекающими целые народы на вымирание, голод и лишения. Семья, описанная в книге «Через тернии», – не исключение, одна из многих, просто у нее своя история, в чем-то похожая на другие, а в чем-то нет. Когда наконец доехали до Новосибирска в канун нового 1942 года, всех беженцев распределили в область, в разные сельские местности. Их встретил конный обоз, ехали лесом, и мальчик заметил, что сбоку бежит свора собак. Сказал об этом вознице, а тот в ответ: «Это ж волки!» и выстрелил в ту сторону. Раздались выстрелы других возниц. Так отогнали свирепых «соседей».
В деревне старшая сестра Белла продолжала проситься на фронт, но ее направили в «Трудовую армию». Она попала в тракторную бригаду, где измеряла площадь вспашки, проходя ежедневно помногу километров с тяжеленным прибором. Тем не менее каждый вечер она писала запросы о судьбе Гриши и о папе. Получала отрицательные ответы и тут же сочиняла новый запрос. Осенью 1943 года она стала просить маму, чтобы разрешила ей постричь косу – длинную, пышную, настоящее девичье украшение. Уверяла, что как только сделает так, тут же придет известие о Грише.
«И вот в один солнечный день начала осени, когда было еще тепло и сухо, - пишет автор, - Белла осуществила свою задумку. Пошла домой в полной уверенности, что «наверху» заметили ее жертву. Еще издалека увидела почтальоншу, догнала ее и остановила: «Вы несете нам письмо». Дальше нам рассказала сама почтальонша, что письмо и правда было, с напечатанными буквами на конверте, а значит, сообщало либо о гибели, либо «пропал без вести», и отдать хотела только лично маме. Но сестра настаивала и тут же надорвала конверт. Сообщение читала сквозь нахлынувшие слезы – о том, что Шустер Герш 1926 г. рождения нигде не значится, но есть Шустер Григорий, уроженец Тирасполя, который призван в Красную Армию и проходит перед отправкой на фронт обучение в Энгельсе Саратовской области, в мореходном училище.
Когда сестра вошла в комнату без косы, мама начала ей выговаривать, но она замахала конвертом. Сквозь рыдания и смех мама согласилась, что с короткими волосами Белла выглядит даже свежее и симпатичнее».
Читаю книгу и начинаю признавать, что отрезанная коса и впрямь имела чудодейственную силу: вскоре семья получила письмо от отца. В действующую армию его не отправили, оставили при военкомате из-за пожилого возраста и болезней, которые получил на тяжелых работах грузчиком. Служит в Узбекистане и просит переехать к нему. Пока добирались туда, военных перевели в Брянск, и теперь предстоял путь туда. Долго дожидались разрешения, дни бежали. Во время длинного переезда случилась пересадка в Саратове на московское направление. Энгельс с мореходным училищем находился неподалеку, и Белла надумала туда поехать, чтобы повидаться с Гришей. До следующего поезда оставалось не так много часов, мама противилась, чтобы опять не потеряться, но решительный характер дочери трудно было переспорить.
Эпопея Гришиных скитаний заслуживает отдельного описания, но если коротко, то люди ему встречались всякие, в том числе откровенные бандиты. Пальто пришлось продать, чтобы заиметь кусок хлеба, а ботинки у него украли. К зиме остался «голым и босым». Вместе с Николаем, таким же бедолагой, их заметила и приютила у себя простая женщина тетя Дуся, которую много лет после Гриша иначе, как мама Дуся, не называл. Она проводила его в армию. А Григорием он стал, поскольку метрику забыл в кармане проданного пальто и записался так, как его всегда называли. Отчество назвал – Степанович, национальность – русский, так как об отношении к евреям в войну знал не понаслышке. Фамилию не стал менять, надеясь найти родных, а когда спрашивали, почему фамилия нерусская, отвечал: «Вполне русская, от слова «шустрый».
Не могу не привести здесь описание встречи, которая произошла через несколько лет после того, как подросток потерялся на дорогах народного бедствия – страшной войны.
«Это произошло в начале осени 1946 года. Рано утром, когда только забрезжил рассвет, я проснулся от стука в окно со стороны нашего двора. Вижу, в окно заглядывает улыбающийся мужчина в бескозырке и просит: «Лева, открывай!» Я не сразу понял, что незнакомец – Гриша, но когда он еще раз сказал «Лева, открывай!», заорал во всю мощь: «Гриша! Гриша!» Прибежала мама, тоже начала кричать: «Гриша! Гриша!», а сама сдвинуться с места не может. У Гриши лопнуло терпение: «Да откройте же, наконец!»
Когда я отбросил дверную щеколду, к нам ввалился мужик ростом под 2 метра и подбросил меня к потолку. Мы не виделись целых 5 лет! И каких лет… Объятия, поцелуи, слезы…»
И что же в «сухом остатке», после прочтения главы «Начало войны»? То, что нацизм кровав и бесчеловечен, когда бы он жестоко ни тиранил людей – в далеком 1942-м или 80 лет спустя… Зло должно быть неумолимо наказано.