ПоэтическаЯ тетрадь

Айрат ЕНИКЕЕВ:

"...И мне, конечно, верится, что я ещё живой"

***

Белые голуби, белые голуби,
белые птицы судьбы,
нет ничего кроме "рядом"
и "особью",
нет ничего без борьбы.
Нет ничего без "большого"
и "меньшего",
нет без "твое" и "мое",
нет ничего без названия
"женщина",
нет ничего без нее.
Нет ничего без "прости же"
и "больно же",
нет ничего за "убей",
нет ничего между
"вспыхнуло-сожжено"
в стае простых голубей.
Что вы курлычете,
белые сволочи,
на подоконнике в ряд?
Ну, замолчите
хоть белою полночью,
тихо же, вам говорят!

Раз в году

В стране, где орденов
не перечесть,
где чуть война -
бросаются под танки,
все перманентно -
подвиг, слава, честь...
Лишь только доброта
у нас спонтанна.
Тебе пообещают рай земной,
хоромы ко 2000-му году,
красавиц в жены,
чистую природу,
непьющего соседа за стеной,
тебе нашепчут, что везунчик ты,
что будет прикуп
и поедешь в Сочи,
свершится все, о чем мечтал,
короче...
Вот только не случится доброты.
Поэтому нарядный фрак надень,
запри квартиру
и тихонько, втайне
достойно встреть
чудесный этот день:
День доброты - единственный,
спонтанный!

Жозефина

Любимая мною когда-то,
случись, через тысячу лет
от выстрела из автомата
спасает, как бронежилет.
Она невозможно любима,
она невозможно чиста,
и пули проносятся мимо,
вонзаясь в пустые места.
А если и что-то случилось,
То, значит, я просто наврал,
как сдавшийся черту на милость
хвастливый тупой генерал.
Но если простит Жозефина,
хоть трезвым, а хоть во хмелю,
поверю - что снова невинна,
поверю - что снова люблю!

***

Каждому наезднику - стремя,
каждому носильщику - бремя,
каждому поэту - время,
чтобы сказал.
Каждому влюбленному - сердце,
каждому боксеру - берцы,
неверующему - единоверца
и молельный зал!
Каждому вору - в руки,
каждому наркоману - глюки,
каждому деду - внуки,
чтобы жить не стыдясь.
Каждому доктору - нервы,
каждому солдату - консервы,
каждому трупу - черви
и чистую грязь!
Каждому священнику - тризны
ради будущей жизни,
каждому флагу - отчизны
и облаков!
Каждому страху - жути,
каждому слову - сути,
чтоб нам стоять на распутье
во веки веков!

***

Как будто бы,
как будто бы
на поле с незабудками,
где солнце жарит сутками
трудолюбивых пчел,
я все считаю сутками
в пространствах меж минутами
мгновения, которые
я как-то не учел.
Как будто бы,
как будто бы
ни сна и ни уюта мне.
как будто бы ни бога мне -
ни Зевса, ни Христа.
Как будто бы,
как будто бы
запрещены, запутаны
мне все для путешествия
знакомые места.
Как будто бы мне помнится,
как будто бы исполнится
и весь мой мир наполнится
землей, водой, травой.
Земля, конечно, вертится,
и нас минует смертица,
и мне, конечно, верится,
что я еще живой.

***

Пресный запах
больничного супа.
Тишина. Почерневший плафон.
- Кто сегодня
дежурит по трупам? -
в запотевший за ночь телефон.
Перечет бестолковостей личных,
три слезинки дождя на окне.
Все знакомо, понятно, привычно.
Всем понятно, но только не мне.
Понимаю - дежурный по части,
понимаю - дежурный по дому,
понимаю - дежурный по власти
и еще по чему-то другому.
И отсюда - дежурный по чести,
и отсюда (уже понемногу) -
ну конечно - дежурный по лести,
ну конечно - дежурный по Богу.
Не такой уж я, Господи, глупый,
чтобы все не испытывать сразу.
"Кто сегодня дежурит
по трупам?"
Ну какая обычная фраза,
что спасает от боли и горя,
что гуляет по сердцу, как ветер,
где в прозекторской
ангелы спорят,
кто ушедшего первым отметит,
где "прощай"
над больничными щами
бесконечней последнего вдоха,
где легко и спокойно прощает
"хорошо" бестолковое "плохо",
где больницы оконные рамы
держат ветра родного порывы,
где глаза умирающей мамы
бесконечно и пристально живы.

Сто лет одиночества

Полковнику никто не пишет,
он был бы рад хоть паре строк,
но он лишь крики
"Слава!" слышит,
и он от них уже оглох.
Настала осень патриарха.
Крепка рука и ясен лоб,
но по ночам, когда не жарко,
в груди рождается озноб.
Он переполнен подозреньем,
что все вокруг чуть-чуть не так,
когда своим тигриным зреньем,
вдруг стал угадывать спектакль.
Уж больно преданы индейцы,
уж слишком свита смотрит в рот,
но там,
за цепью из гвардейцев,
живет совсем другой народ.
Он непонятен и враждебен,
он знает грамоту и счет,
и сколько б ты ни выдал денег,
"Еще!", он требует, "Еще!".
И, изнывая от пророчеств,
сжимая верный пистолет,
осталось верить в одиночество
еще на целых сотню лет,
и ждать конверт
с почтовой маркой,
и выходить в заросший сад,
как написал усатый Маркес
уже сто лет тому назад.

Марш пивных кружек

Мы были глиной, глиной, глиной
без вдохновенья, без идей
и коротали век предлинный
под сапогами у людей.
По нам ходило, что хотело,
пока веленьем дивных чар
полурасплавленное тело
на круг не выбросил гончар.
Теперь мы кружки,
кружки, кружки,
до гроба верные подружки,
все наше нынче - и полушки,
и благороднейший металл.
Нас батальоны, взводы, роты,
мы доведем своей работой
до посиненья, до блевоты
всех, кто когда-то нас топтал!
И вот мы сдвинуты рядами
баллонов, литров или кварт,
и в этом грохоте и гаме
оглохли Шуберт и Моца’рт.
Шипит божественная пена,
и со стены глядит портрет,
как жизнь иная постепенно
вдруг появляется на свет!
Ура, мы кружки, кружки, кружки,
до гроба верные подружки,
все наше нынче - и полушки,
и благороднейший металл.
Нас батальоны, взводы, роты,
мы доведем своей работой
до посиненья, до блевоты
всех, кто когда-то нас топтал!

Ночь нежна

Бесполое утро
не пахнет любовью,
лишь кровью и болью,
лишь болью и кровью,
миазмами дышит мое изголовье,
навозом воняет
терпенье коровье
у каждой сидящей
в автобусе бабы,
они не березки, они баобабы.
Твой взгляд мне кричит:
"А попробуй-ка, сунься!"
и зло источает,
как железы скунса,
твоя кожа липка,
словно барная стойка,
и только, и только,
и только, и только
ночь нежна!
К ладоням твоим
прилипают монеты,
обертка обсосанной
кем-то конфеты,
объедки обеда за тысячу баксов,
попасть на него
у меня нету шансов...
Я жру из ведра
отголоски попкорна,
они застревают
в дыхательном горле,
слова, словно струны,
разорваны в клочья,
я еле живой в ожидании ночи!
Когда же закончится
эта попойка?..
Лишь только, лишь только,
лишь только, лишь только
ночь нежна!

Хорошо темперированный верлибр

I.
Здесь меня никто не ждет.
Никто, кроме сердца.
Оно где-то рядом.
Тут, неподалеку.
Где ты, сердце?
Ну выходи, выходи, не бойся.
Я тебя слышу.
Расслабься, все ушли.
Они погнались за другими.
Мы с тобой, сердце,
один на один
с пустотой.
За нами никто не смотрит.
Можно раздеться, сердце,
не стыдясь
ни ухмылок селезенки,
ни ворчанья печени,
и заняться любовью.
Я сплю с тобой, сердце,
все почти шестьдесят.
И ни разу не обходилось
без оргазма.
Плевать на них, сердце,
мы молоды с тобой -
как утро над мусорным
полигоном,
и вдоль -
бег подающей надежды
студентки,
да и то лишь,
что скоро нас ждет переезд.
Сердце!
Ты рядом со мной!
И не страшна пустота!

Хорошо темперированный верлибр

II.
Ветер уносит шляпу.
Ты думал, все будет просто?
Нет.
Ты думал, бог придет с неба?
Нет.
Ты думал, бог придет
из-под земли?
Нет.
Нет ни верха, ни низа.
Бог - приходит изнутри.
Он приходит,
тяжело вздыхая,
как человек,
что носит за тебя твой камень.
Он садится рядом на бордюр
и касается тебя плечом.
И тут дует ветер
и срывает с его головы шляпу.
А ты думал,
все будет так просто?
Вон она, шляпа.
Лови!

***

Однажды,
если я решу,
что разлюбил тебя,
я выйду на улицу и застрелюсь.
Однажды,
когда мне примнится,
будто дыхание не остановилось
при взгляде на тебя,
я выйду на улицу и застрелюсь.
Однажды,
стоит мне не застыть
при взгляде на тебя обнаженной,
я выйду на улицу и застрелюсь.
Однажды,
случись не остановиться сердцу
от ощущения запаха твоего,
я выйду на улицу и застрелюсь.
У меня нет пистолета.
И зачем выходить на улицу?
Есть же балкон...

***

Дети выросли.
Вот так -
взяли и выросли.
Время осело,
как тополиный пух
в непроточной воде.
А дети выросли между тем.
Секунды застряли,
пролетая сквозь дырку
от бублика.
И пока они там мешали
друг другу,
дети выросли.
Часы повисли на стрелках,
как порванные штаны на заборе,
когда убегаешь из чужого сада
с полными карманами натыренных яблок.
А дети уже выросли.
Дети растут,
словно пространство
между пальцами
любимой женщины,
замкнутыми на твоей спине.
У детей нет времени
оглядываться,
пока твоя рука затекает причесываться у зеркала.
Дети растут,
и слово "вечность"
написано на их малиновых губах.