Пока неюбилейное

Широкий полёт белого луня

Мне о нем писать легко. Хотя бы потому, что знаю: мой друг абсолютно ни на что не обидится. Ибо его врожденные юмор и тонкая ирония обращены прежде всего к самому себе. И я могу, например, его нахально сравнивать с известной седой птицей - вон, белый весь, кто скажет, что не лунь! И могу его называть Женей, что мне, который младше его на полтора десятилетия, было великодушно предложено тридцать три года назад и чем я тихо горжусь.

Помню, как, волнуясь и с огромным удовольствием, писал очерк в честь его пятидесятилетия. Боясь забыть, растерять, выплескивал те “слова, что давно лежат в копилке”. Я вспоминал удивительный запах краски в недостроенном деревянном клубе нашего спортлагеря в Нагаево, где мы познакомились. Этот аромат, смешанный с ароматом нагретого на солнце дерева и трав. Буйство трав тех краев, где когда-то творил Нестеров.
Я вспоминал его малую Родину - уфимскую улицу Малую Ахтырскую. Окна дома, где родился будущий Мастер, выходили на Мусульманское кладбище, и бабка крестилась, откинув занавеску: “Соседа нового привезли...”
Тогда, в день своего пятидесятилетия, он стоял на открытии персональной юбилейной выставки чуть смущенный, еще рыжий, в белоснежном костюме, иронично покрякивая в бороду, когда хвалили уж слишком рьяно.
И полетели годы дальше - все быстрее и быстрее. О нем писали, и он писал. И вот мой друг уже заслуженный художник республики, заслуженный художник России... И он все тот же: ироничен, смешлив, добр и не мелочен. За эти почти двадцать лет о его творчестве маститыми искусствоведами была написана куча статей. Но мне кажется, саму суть Евгения Винокурова очень коротко и емко передал в одной из своих книг уфимский меценат Валерий Тетерев. Там под фотографией Жени стоит короткая подпись: “Евгений Винокуров. Русский человек, который последнюю рубашку снимет и отдаст”. Вот и все. Отсюда и полет души - настоящий. И боль, тревога в картинах - не показные. И запах красок особенный - с деревом, травой, куполами, наличниками, речной водой... В декабре моему другу стукнет семьдесят. А в эти дни в залах государственного художественного музея имени Михаила Нестерова висит роскошная выставка его работ.
...Жадно бегаю от картины к картине: “Я помню, как ты вот эту писал... Она мне сейчас кажется еще великолепнее”. В ответ - родное кряканье в седую бороду: “Кхе.. Ну, дык...” Притомившись, мой друг присаживается в центре большого зала, а я украдкой ловлю взгляд, который десятилетия назад “зацепил” меня.
...Мы плывем в лодке, и он к чему-то мучительно прислушивается... глазами. Куда он смотрит? Вроде, гора, вроде, коряги, цветы... Он слышит мелодию! А вот теперь, стоя у картины, слышу ее и я.
Своя мелодия у необъятных просторов, но есть мотив и у обрушившегося обрыва, крепкого еще пня, замершего в позе умирающего раба, незатейливых наличников старого доброго дома.
Он с удовольствием вспоминает, где какую картину написал: “Это на Ладоге, это Сенеж. Это сам помнишь - аксаковские места. Это моя родная гора, Архиерейка. Вон же, железнодорожный мост внизу. А вот это... Да, Инзер”.
О, как бурлила его душа, когда после спокойной, распевной красоты полей и гор близ Белой он оказался практически оседло на несколько лет на берегу Инзера! Суровая, какая-то бескомпромиссная и роковая красота этих мест вдохновила Мастера на работы, в которых и красота бьется какая-то особая и тревожная. Здесь иной пульс... Четверть века назад мне очень нравилось рождающееся облако над утренним речным туманом. И я не понимал, зачем на другой картине - какие-то ржавые железки, некрасивые корневища. И лишь сегодня осознаю: у мастера с чистой душой на полотнах - все его сердце. И с радостью, и с болью. Болью от чего? Он никогда это не комментировал. Это - сокровенное.
Мне несколько неловко: вспоминая что-то, мы громко смеемся и шуткуем, а все-таки в зале не одни. Мужчина и женщина не торопясь переходят от работы к работе. “Не стесняйтесь. Вот - автор. Можете его допрашивать”,- “подставляю” я друга.
Приятная пара. Завязывается непринужденный разговор. И тут мужчина неожиданно огорошивает (в первую очередь меня, так как любого художника, наверное, трудно удивить необычным прочтением его творчества): “В ваших работах четко видна перестройка. Та самая, пресловутая, горбачевская”. Поймав мой удивленный взгляд, мужчина продолжил: “Вот в этих - простор, полет, счастье. А вот в этих, которые датированы определенными годами, - боль и тревога”. А ведь верно. Болит в тебе, Евгений Саныч, Россия, как бы это помпезно ни звучало.
Статный мужчина снимает профессиональной фотокамерой работы. Щелкает навскидку десяток раз и Винокурова: “Спасибо Вам. Удивительные произведения. Я из Москвы. Спасибо!” К нам подходит целая группа: “Ой, можно с Вами на фоне картин сфотографироваться!?”
“Фотосессия” закончилась, мы снова одни. “Как хорошо, что я тебя сегодня к твоим работам вытащил. Ты снова искупался в лучах славы!” - “Ну, дык... Щас прямо крылышки за спиной вырастут”. - “Давай, сфоткаю. Палку-то убери!” - “Ага, щас. Снимай какой есть!”
Есть у него такое пожелание, которое можно отнести к любому творческому человеку - актеру ли, художнику, танцовщику: “Шире бери!”
Так вот, сам ты взял, мой друг - шире некуда. Не объять. Дай тебе Бог!