К Дню рождения поэта

В благодарность ему за бессмертное мудрое слово

Начну с того, что 20 октября 1941 года Мустаю Кариму исполнилось 22 года, а с 10 ноября он начал вести дневник, который отправил жене Раузе в родной аул Кляшево перед тем, как попасть командиром минометного дивизиона в действующую армию. Эта тетрадь заканчивается записью, сделанной 14 апреля 1942 года.

Мне довелось читать немало дневниковых страниц любимого писателя, но они относились к тем годам, когда он уже немало пожил на свете и был умудрен большим житейским опытом. Вот почему записи совсем молодого человека (а по нынешним меркам так вообще юнца) удивили меня ранней зрелостью и осознанностью своего призвания. Собственно, поэтом он почувствовал себя еще раньше. Вот эти строки из дневника, датированные 23 января 1942 года:
“Уфа! Сколько мечтаний, сколько воспоминаний связано с ней! Что воспоминания, вся судьба неотделима от нее! 16-летним мальчишкой приехал я в город, мечты и надежды привели сюда. Желание одно и крепкое - стать поэтом. Впрочем, тогда я уже был автором десятка напечатанных стихотворений”.
И еще через несколько дней, 3 февраля:
“Написал стихотворение: и все еще хожу во хмелю. Поэзия! Вернусь ли я домой и смогу ли в твоем душистом саду испить из родника вдохновения?”
Что он тогда написал, какие строки? Может, эти:
Дрожит земля и звезды меркнут
От орудийного огня,
И вдруг седая ночь, как беркут,
Накрыла крыльями меня.
Или такие:
Если свет слепящий ночью брызнет -
Это я послал тебе привет.
Если буря - это весть о жизни,
А других не надобно примет.
Тучи собираются в лазури,
Гром незатихающий гремит.
Буду жить, пока грохочут бури,
И гореть, как молния горит.
Мустай Карим, а тогда боец Красной армии Мустафа Каримов, перед отправкой на фронт проходил обучение в Мурманском военном училище. За 2 месяца до начала войны он стал счастливым мужем любимой Раузы, теперь она ждала ребенка, и все тоскующие нежные слова в дневнике были посвящены ей, вернее Ей - с большой буквы. Мустафа даже обратился к незнакомцу, который, возможно, через много лет прочтет эту тетрадь, чтобы тот не осудил его за то, что в тяжкие для родины испытания он в своем дневнике пишет о любви:
“Я радио и телефону обучаюсь, на полевых учениях окоп рою, в казарме полы мою, на кухне картошку чищу. Она всегда рядом со мной - любовь и тоску, мудрость и бесшабашность, встречи и разлуки вижу я в Её облике”.
И чуть позднее, 11 ноября 1941 года, продолжает:
“Я всего лишь солдат, я люблю Её, Мать, Отца, сестренку с братишкой и ради их счастья, ради их светлой жизни готов идти в огонь, жертвуя телом и душой. Скоро я уйду на фронт, прямо в бой, и они всегда будут в моих мыслях”.
Фронтовое поколение... В Мустае, совсем юном тогда, уживалась и мужская ответственность за страну, которую защищали, и почти детская вера в близкий разгром врага:
“12 декабря 1941 года под Москвой вражеские войска беспорядочно отступают. Сталиногорск, Клин, еще несколько городов мы отбили обратно. Товарищи! Братья! Идет Победа! Уже добивать врага пошлют нас. И мы расколотим! Ждите, скоро вернемся победителями!”
И рядом почти философское высказывание о жизни и смерти:
“Как бы всерьез о смерти я еще не думал. Какой бы страшной ни хотел представить ее, ничего ужасного не нахожу. Надо лишь представить, что твоя смерть - это событие, не более важное, чем если бы пылинка перелетела с одного листа на другой. Потому что жизнь человеческая должна измеряться не тем, насколько ужасна смерть, а тем, насколько значима и отрадна жизнь, насколько твоя жизнь дорога остальным...”
Невольно обращаюсь мыслями к нынешним 22-летним. Мустай пишет о своем избранном пути в январе 42-го:
“Скоро 7 лет, как я вышел на свою большую дорогу”.
Уже 7 лет! А сегодняшние ровесники его, тогдашнего, чаще говорят: “Да мне еще только 22...” В самом деле, впереди у них целая жизнь. И жениться вроде рано, не говоря уж о детях. А у бойца Каримова в 22 года уже была семья, и он тревожился о здоровье любимой, о будущем своего ребенка:
“Мысли о ребенке, который скоро должен родиться. Вот он появится на свет, и под синим ясным небом Башкортостана его мама повесит колыбельку. Высоко, очень высоко над ним будет сиять светлый Млечный Путь. Прокладывая путь в весеннем просторе, оглашая небо страстными и печальными голосами, потянутся в Башкортостан журавли. А молодая мать, не отрывая глаз от Млечного Пути, эту весеннюю ночь проведет в тоске. И лишь когда прочертится рассвет, положит голову на колыбельку и сомкнет глаза. А в ушах так и будут звенеть журавлиные голоса. Но теперь послышится ей, что не птичий это зов, а моя песня, мой зов... Где я буду тогда? В бою? Или... Уже?..”
Как поэтично, как образно пишет совсем еще молодой Мустай! Какой нежностью и тревогой пронизаны строки дневника... А какой сыновней преданностью дышат страницы, адресованные матери:
“Сколько ночей ты не спала из-за меня, сколько слез пролила, когда я лежал больной возле самой смерти. А я ради тебя не провел ни одной бессонной ночи. Ни одной слезы, осмысленной, прямо из сердца, не обронил. Всю жизнь ты была рабом и ангелом своих детей. Если бы хоть крохотную часть своего тебе долга мог я вернуть, я был бы счастлив. Эти слова пишет тебе твой стосковавшийся сын Мустафа”.
...Когда я увидела эскиз будущего памятника Мустаю Кариму, что станет центром площади перед Домом профсоюзов, недалеко от того места, где он жил - на улице, носящей теперь его имя, то, признаюсь, была немного разочарована. Почему скульптор не изобразил его тем седовласым мудрецом, каким в последнее его десятилетие привыкли мы Мустая Карима видеть и слышать? Но скажу честно, прочитав дневники 1941-1942 годов и присовокупив к ним стихи военных и первых мирных лет, лишний раз утвердилась в мысли, что Мустай Карим всегда, и в цветущей молодости, и в осенне-плодовитой зрелости, и в мудро-созерцательной старости, предельно искренен, невероятно интересен и современен. А потому, в каком бы возрасте ни был запечатлен этот великий поэт и гражданин своего Отечества, можно только радоваться тому, что в Уфе появился памятник нашему незабвенному земляку. И есть теперь куда положить цветы - в благодарность ему за бессмертное мудрое слово...