Айрат ЕНИКЕЕВ: «Я переводчик с голоса на крик»

Между открывающим эту подборку стихотворением 16-летнего Айрата Еникеева, написанным вослед любимому празднику россиян, и завершающим полосу посвящением новогодью, созданным нашим другом и коллегой в канун своего 65-летия, пролетело без малого 50 лет.
Эта огромная часть жизни истинного поэта, переводчика, автора книг, изумительных пародий и устных рассказов, барда, блестящего журналиста, работавшего в «Ленинце», «Советской Башкирии», «Волге-Урале», в том числе оставив свой яркий след на страницах «Вечерки» и «Уфимской недели», вобрала в себя не только огромное количество часов и дней Айрата Марсовича, с некоторых пор обретающегося в Северной Пальмире, но и трудов, мыслей, чувств поэта Еникеева, которые и формируют становой хребет, а точнее эфемерную, казалось бы, но тем не менее вполне осязаемую ткань его уникальной поэзии… Да, за такой срок человек, безусловно, меняется, но что-то самое главное в нем остается незыблемым. Потому что Айрат Еникеев – поэт. А «Поэт – издалека заводит речь. Поэта – далеко заводит речь»…
10 января наш товарищ, автор гимна «Вечерней Уфы», известного всем, кто работает и работал в главной городской газете, встретил свое 65-летие. И завтра, когда все журналисты страны будут отмечать День российской печати, наш дорогой «Марсыч» тоже поднимет рюмочку за газетное братство, с улыбкой вспомнив «Вечерку» и «Недельку». Эта подборка, в которую в основе своей вошли стихи последних лет, свидетельство нашей приязни. Айрат Марсович, мы любим тебя, ценим твое дарование, попытавшись докричаться до Питера чуть запоздалым: «Поздравля-я-я-яем!», и просим, с надеждой быть услышанными, об одном: ради всего святого, не оставляй того, что тебе даровал Создатель – пиши, руки своей не опуская с «лебединой шеи лиры»! А мы всегда будем ждать твоих новых стихов.

Десятый класс. Мороз

Замерзли в небе облака.
Окно, как полынья, дымится.
И свет нырять в него боится.
И в классе сумрачно пока.

Десятый класс. Моя родня.
Привычных запахов гербарий.
Здесь мир глазами полушарий
Все смотрит, смотрит на меня.
1975

И вот когда уходит Ничего
приходит Все
Как будто бы навечно
И все равно –
молчанья твоего
безвременье рассчитано
конечно

Все улетает
будто бы в трубу
затягивая
заполошным вдохом
твою замысловатую судьбу
в воронку между «хорошо» и «плохо»

Простите за
замысловатый слог
Меж тем все в жизни
бесконечно проще –
как с Богом неуемный диалог
в березовой невырубленной роще
***
Не смерть, не труд и не любовь
и не возможность стать кумиром,
а только выстроенность слов
владеет этим темным миром.
Как будто эхо говорит
в коротком лабиринте жутком,
и в каждом слове огнь горит
на каждом ярком промежутке,
где в свете черных факелов,
висящих на ущербных стенах,
ты шагом мерным, постепенным
шагаешь между этих слов.
И слов уже не притушить
в шагах размеренного ритма,
но только свет твоей души –
как выход прочь из лабиринта.
***
Никогда не говори о себе в прошедшем времени – я жил, я влюблялся, я воевал... Пока жесткие ремни конского стремени не выдавят на ступне кровавый овал. Никогда не живи с проституткой, они торгуют не телом, а душой. Никогда не работай сутками, если тебя нанял чужой. И срок свой никогда не отмеривай, зажми его, как монетку в руке... А если повесишься, то – на дереве. А если утонешь, то – в реке...

Встреча

Однажды
в брошенном краю
там, в тупиковом переулке,
где все шаги забыто гулки,
ты встретишь женщину твою.
И сквозь старушечью фату,
сквозь время, стиснутое в пудре,
ты вспомнишь... да...
конечно... ту...
тобой целованную в утре.
Сквозь паутинный слой морщин,
лица уставшего пергамент
увидишь – светится орнамент
навечно любящих мужчин.
И кто бы грел твоей души
на миг возникшую надежду,
и кто бы знал, как хороши
слова, не сказанные между!..

Мимолетно чувство...
Тайна жизни и смерти...
Как погасшая люстра
над запиской в конверте.
Поцелуи в просвете
незахлопнутой двери.
Тайна жизни и смерти,
чтоб никто не поверил!
Пусть никто не проснется,
пусть никто не увидит
то, что близких коснется,
что любимых обидит!
Сумасшествие утра
или вечера глупость.
Зрелость, это не мудро!
Нерасчетливо, юность!
Так огонь пожирает
наши крылья до хруста
между адом и раем
мимолетного чувства!

Хозяйка выйдет в тёмный коридор,
где запах рыбы исполняет сальто,
и мне густое в лифчике контральто
напомнит, что должник я с энных пор.
Под потолком бугрится неспроста
мускулатура сталинской лепнины.
Я отдаю червонец как с куста,
моим работодателем хранимый.
За окнами – болеющий с утра
усталый город славного Петра.

Молитва переводчика

Умолкните, я буду говорить.
Без памяти, без умысла и смысла.
Меняя «брит» на «брют»,
меняя «брют» на «брит»,
где вместо слов – загадочные числа.
За говором запущен разговор.
За разговором – тёмные гаданья,
где слово – полицейский или вор.
Ну типа преступленье и страданье.
Никто не вправе заставлять «молчи».
И я себя увечу иноречьем,
как уголёк, затравленный в печи,
а может быть сверчок за теплой печью.
Я переводчик с голоса на крик,
я с прошлого на будущий транслейтер.
Сегодня – дождь. А завтра будет ветер.
Сегодня – молод. Завтра – ты старик.
Устанете – запомните меня
на идиотском непонятном инглиш,
на русском, на татарском,
ну, на идиш,
в надгробьях стихотворных хороня.
На искажённом мукою лице –
поэт – заглавье,
перевод – в конце.

Поединок

Я выхожу ему навстречу,
и за моей спиною свет.
И только речью, только речью
могу я говорить в ответ.
Дуэль в заброшенном предместье.
И цепок взгляд его ствола
настолько, что я и неуместен
где ты со мной вчера была.
Наш поединок между нами
звенит, как хохот во хмелю,
как смерть, как выдох, как цунами,
как то, что я тебя люблю!
И убивать его негоже,
и с ней невыносимо врозь...
Нельзя же быть такой, о Боже,
красивой до корней волос!
Стою в белье своем нательном,
не знаю где-куда идти...
Остановите на смертельном
на этом избранном пути!
Ах, что ж я так на жалость падок?
На что я зол, Черт побери?
И свет горит между лопаток,
и плачет женщина внутри.

Последний пейзаж

Однажды жизнь твоя сожмется
до двух подуровней окна,
где слева солнышко зажжется,
а справа – полная луна,
где, вечным голодом измучен,
как воробей с твоей руки,
напьется ветер от реки,
разбитой на пятьсот излучин.
Как будто конница татар
готова выстрелить из луков,
а ты беспомощен и стар,
не дозовешься гордых внуков.
И не докличешься жены,
чтоб шире распахнула створки…
Постель жестка, микстуры горьки.
Полвека минуло с войны…

Тупое лезвие меча
слабее безопасной бритвы,
свеча, охрипшая в молитве,
полезней умного врача…

Ты жив!
покуда вдоль реки
бредут стреноженные кони,
и солнце бьется на иконе!
и в небе облака крепки!
покуда не всплывает муть
со дна оконного проема,
где умереть, как утонуть
посередине окоема…

Ни манки в треснувшей тарелке
ни тряпки на горячем лбу
ни кипятка в дырявой грелке
ни жалоб бабки на судьбу
ни звона дедовых медалей
ни гуда пчел среди жары
и ни песка внутри сандалий
и ни услады от игры
ни солнца что блестит из лужи
ни окон светлых до зари
ни счастья что всегда снаружи
ни горя что всегда внутри
ни мамы в выцветшем исподнем
ни света бьющего в глаза
ни клятв которых не исполнил
ни слов которых не сказал

Классифайд

Не требуются! Не требуются!
Не требуются!
Пузыри на поверхности луж
во время летнего дождя.
Лопающиеся со звуком детского смеха
особенно не требуются!
Не беспокоиться
настройщикам крыльев стрекозы
и фонарщикам вечернего света.
Выпускники колледжа солнцестроения,
слышите?
Ваше время ушло!
Особенно без надобности
дураки чувственных конструкций,
кретины любовной кладки
и балбесы нежного конструирования.
Не нужны и даже не надейтесь,
мечтатели запада,
умники востока,
инженеры севера
и гастарбайтеры юга!
Срочно!
Желающие построить,
умоляющие выслушать
и надеющиеся обнять –
в топку вас!
Не требуются! Не требуются! Не требуются!
Собиратели пыльцы с крыльев ангелов,
ловцы эха...
Есть запись эха голоса Бога.
Недорого...

Листопад. Эпитафия

О, павшая листва!
Боготворю
смешение твоих бойцовских качеств,
когда под крик «сдавайся!»
трубный грачий
ты погибаешь только к ноябрю.

Твой золотой пластинчатый доспех,
в котором ты выходишь в гром оваций,
нас учит умирать, но не сдаваться
без всякой тени на лихой успех.

Фурор на бранном поле сентября
сменяется побоищем предзимья –
Харон тела в горящие корзины
сметает, на таджикском говоря.

О где бы взять мне мужество твое
в заведомой на пораженье битве,
где не спасет ни поп в седой молитве,
ни лекарь с дорогущим мумие.

У доблести сгоранья на кострах
есть жертвенного сердца пониманье,
что где-то в марте, но не позже мая
родятся те, кому неведом страх!

Терпи меня, Питер, терпи!
Мой серый изношенный свитер
с измученным сердцем внутри.
Терпи меня, Питер, терпи!
Я старый прогорклый татарин,
я в масле просроченном сварен
в далекой уральской степи.
Терпи меня, Питер, терпи!
Терпи меня, Питер, терпи!
Пустые тупые поездки...
как рыба срывается с лески...
Терпи меня, Питер, терпи!
Елеем меня окропи
ближайшего храма Господня,
где рядом метро как в исподнем...
Терпи меня, Питер, терпи!
Твоих деревянных стропил
я слышу звенящую чащу.
Я рядом, я свой, настоящий!
Терпи меня, Питер, терпи!


Новый год никогда не стареет. Он перчатками старыми греет. Он, как сломанный калорифер. Как давно не заточенный грифель. Он, как влага от девичьих губ, тех, кому уж давно ты нелюб. И не жди от него ничего, кроме знанья про ВСЁ твоего. И лишь только немного тепла у стола, где судьба протекла. Новый год никогда не стареет. Он, придуманный старым евреем. И, как этот премудрый еврей, не старей, мой родной, не старей! Ты останься, любимый, останься, на одной из заплутанных станций. Там фырчит по ночам скороварка. И не холодно всем и не жарко. Там никто никогда не стареет. Там слова, словно бабушка, греют. Обнимают тепло и невольно. И сегодня от этого больно.