Фларит, Флор, Флорик…

Когда умирает близкий друг, то словно умирает кусочек твоей души – и весь мир вокруг становится немножко другим. Память хранит и сохранит навсегда самые теплые и светлые воспоминания, связанные с этим человеком, но льдинку потери в сердце уже не растопить ничем и никогда…
Минувший четверг стал роковым рубежом для коллектива «Вечерки» - мы потеряли коллегу и друга, верного бойца газеты, блестящего журналиста, заслуженного работника печати и массовой информации республики Фларита Назифовича Шакирова. А для нас – просто Флора, Флорика. Очень дорогого моему сердцу человека.


В далеком уже сентябре 1979-го мы, компания первашей филологического факультета БГУ, прогуливая третью пару, решили «приобщиться к взрослой жизни» и заглянули в пивбар, что возле телецентра, метко прозванный завсегдатаями «Останкино». И увидели, что один из столиков оккупировала мужская половина пятого курса (наверное, точнее будет сказать мужская одна десятая, ибо парней на филфаке всегда было очень мало). «Давай, салаги, к нам», - скомандовал Сергей Каргальцев. Мы повиновались – и не пожалели: устами старших нам был преподан великолепный «курс молодого бойца» - поведано о том, как вести себя с тем или иным преподавателем, чьи лекции можно без роковых последствий прогулять, а с кем шутить чревато – можно и на второй год остаться (я заметил, что при этих словах один из парней грустно вздохнул). Разгоряченные пенным напитком все говорили наперебой и эмоционально. И только один из «наставников» не проронил ни слова. Это был Фларит Шакиров. Он молчал, иногда улыбаясь лишь уголками глаз, и кивал в знак согласия после очередной тирады кого-то из своих однокашников.
Нам было весело и было неведомо знать, как мы отучимся, кем станем. Как и мне было неведомо, что один из этих старших парней когда-то станет одним из моих самых близких друзей. На долгие годы и, как выяснилось, на всю оставшуюся жизнь…
...На филфаке давно подмечено: с периодичностью в несколько лет появляются особо яркие и колоритные курсы - речь о парнях. Кто-то достиг успехов в спорте, кто-то блестяще учится, кто-то нашел себя как звезда самодеятельной сцены. А кто-то прославился… пьяными дебошами в общежитии. То есть приметны все – неважно, со знаком «плюс» эта известность или «минус». Именно таким был курс, где учился Шакиров. Однако Фларит к тому времени спорт бросил, в силу своей стеснительности в самодеятельности никогда не участвовал, гранит науки с упоением не грыз и тем паче в дебошах уличен не был. Середнячок, серость? Отнюдь, как показало время. Уже совсем скоро ярко заблистали его не выставляемые доселе напоказ таланты – «вкусного» журналистского письма, умения найти общий язык с абсолютно любым человеком, вывести на откровенный разговор как уголовника, так и академика… А еще я бы смело отнес именно к категории талантов его гипертрофированное чувство справедливости, человеческую порядочность. Планка запрета под названием «это нехорошо, это нельзя делать» у него была расположена гораздо ниже, чем у многих. И какие-то, на взгляд многих, безобидные и некриминальные проделки для него были строгим табу (он, например, мог твердо и категорически отказаться от участия в ночном похищении пары-тройки огурцов с колхозного поля). Флор никогда не брал в руки игральные карты: «Когда я был совсем маленький, мне мама сказала, что азартные игры до добра не доводят». А маменькиным сыночком он не был! Заветы мамы мой друг усваивал навсегда из глубокого уважения к ней, которое было пронесено до последнего дня маминой жизни…
Похоронив своего друга, уже за поминальным столом я впервые задумался: как с самых младых ногтей в его душе навсегда поселились эти стальные стержни порядочности, справедливости, уважительности к другим? Наверное, надо вести речь о генах. Отца Флора я в живых не застал, но видел, какая замечательная у моего друга мама, Халида-апа – простая труженица, поставившая на ноги и сделавшая настоящими людьми троих сыновей.
Среда? Окружение? А вот тут-то замечу, что прекрасные человеческие качества Фларит обрел не благодаря, а, скорее, вопреки. Детство прошло в одном из черниковских бараков, где хулиганья хватало и окрестности просто кишели «дурными примерами». Флор рассказывал, что особым шиком у местной шпаны считалось ворваться на мотоцикле в коридор барака и, до полусмерти перепугав женское население «муравейника», с грохотом пронестись по нему и выскочить в дверь в другом конце здания.
Затем семья переселилась в одну из проспектовских хрущевок – район тоже не из элитных. Я бы слукавил, если бы написал, что мой друг днями напролет пропадал в библиотеках. Юность – как у всех отчаянных пацанов из 70-х. Аромат того времени, оставшийся в наших воспоминаниях, очень точно передают слова песни – «незаживший след «Битлов», портвейна и весны…». Правда, от «Битлов» больше в восторге был самый младший из Шакировых - Венер (к сожалению, ныне покойный), который впоследствии стал замечательным музыкантом. «Битловской» же была у Флора прическа – вьющиеся волосы до самых плеч, что в те годы весьма органично сочеталось с брюками клеш и цветастой приталенной рубашкой. Он успешно занимался боксом. И с детства полюбил литературу, особенно нравились книги о природе – Пришвина или Бианки мог пересказывать почти наизусть. Эта любовь к произведениям о первооснове вселенной и стала своеобразным фундаментом великолепных впоследствии шакировских очерков о природе и животных.
Сколько помню своего друга, а это более 30 лет, он всегда говорил мало. Но веско, словно взвешивая каждое слово, очень тонко шутил и ценил хорошую шутку. И никогда не врал и не преувеличивал. Эту черту я с удовольствием отмечал 4 года назад в своем газетном материале о Фларите, посвященном его 60-летию. Повторю и сейчас. Он оставался поразительно скрупулезным, даже став по моей милости охотником и рыбаком. Уж где-где, но здесь прихвастнуть, как говорится, сам Бог велел. Но если Флорик говорил, что та щука весила столько-то, а тот заяц столько-то, я знал – не преувеличил ни на грамм!
Его авторитет среди братьев был непререкаем. Но если средний, Ринат, с детства был человеком очень дисциплинированным, даже, я бы сказал, строгих правил с самыми жесткими требованиями к себе, то младший, лучезарный и добрый Венерка, мог и созорничать. Как-то, войдя в воспитательный раж, Флор отвесил младшему подзатыльник. Тот взвился: «Меня – бить?! Да я завтра Пине скажу, он тебе накостыляет!» Тут уж взорвался Флор: «Ты еще будешь пугать меня каким-то хулиганом? Да твой Пиня, если надо будет, тоже огребет. Авторитет нашелся!»
«Шишкаря» по кличке Пиня боялись все пацаны, жившие в домах, что между остановками «Горсовет» и «Школа-интернат». Но вскоре он действительно, что называется, огреб. Случилось это в тот день, когда, окончательно уверовав в свою безнаказанность и оборзев в последней степени, Пиня учинил полный беспредел: встал у входа в школу и стал отвешивать звонкие пощечины-оплеухи каждому из входящих парней – мол, знайте, кто в округе хозяин. Ответить ему словом или действием никто не решался, и школяры, зажав вспыхнувшую щеку рукой и опустив глаза, проходили в раздевалку. И только одного парнишку, который был младше его на два года, Пиня ударить не успел. Это был Флорик. Замахнувшись, «шишкарь» получил в челюсть такой хук левой, что два метра летел и еще три катился. Очухавшись и поняв, что перед ним боксер, уже экс-авторитет округи предпочел ретироваться. Столь веско поставив хулигана на место, Флор все же верховодить во дворах не стал – не в его это характере. А впереди уже не за горами были окончание школы, учеба в университете…
С Татьяной они нашли друг друга достаточно рано. Женились, родилась дочь Мария. Будучи и без того человеком рассудительным и серьезным, Флор окончательно повзрослел еще в студенческом возрасте.
По окончании университета счастливая судьба забросила его в газету «Ленинец», где, без преувеличения, был собран весь цвет республиканской журналистики. Парни и девушки здесь работали яркие, дерзкие, способные буквально гореть в своем творчестве. Фларит Шакиров, пройдя блестящую школу этой газеты, стал одним из тех журналистов, чье имя читатели искали на страницах, купив свежий номер. Будучи студентом, упоенно листал «Ленинец» и я. Сначала, читая великолепные спортивные репортажи Шакирова, я думал, что он исключительно спортивный репортер. Но вот появились статьи о промышленности, стройке, очерки о человеческих взаимоотношениях… Ба, да он может здорово писать обо всем!
Приход Фларита в «Вечернюю Уфу» в конце восьмидесятых, где в то время уже трудился я, стал для нашей редакции ощутимым явлением. Журналист-универсал, он отлично справлялся с любыми темами. Стиль его не бросался в глаза какими-то красивостями, он писал, как и говорил – веско, по делу и конкретно. Но все равно его репортажи начинали играть всеми красками, и читать их было одно удовольствие.
Он был бойцом без страха и упрека. Когда началась чеченская кампания, попросился в командировку в горячую точку. И выдал цикл пронзительных репортажей с войны под названием «Эта странная война». Он редко вспоминал свою поездку в Чечню и тем более никогда не бахвалился этим. Правда, иногда вспоминать приходилось. Буквально анекдотическая ситуация случилась, когда мы перекусывали в лесу с одним молодым охотником. Тот все пыжился показаться бывалым товарищем и после красочных рассказов о добытых им свирепых медведях и гигантских лосях как бы между прочим заметил, что был и на чеченской войне, где его даже ранили. Но какие-то детали рассказа выдавали, что наш «герой» явно сочиняет. Затянувшись сигаретой, Флорик изрек: «А мы сейчас проверим, был ли ты действительно там. Как зовут пса, который на военном аэродроме Грозного встречает и провожает самолеты? Это знают все, кто там служил». Парень долго юлил, ссылаясь на свою забывчивость. Потом был вынужден признаться: в Чечне не был, это он соврал. А вот в зоне конфликта на Таджикско-Афганской границе он был точно. Но на его беду там был я… После двойного разоблачения наш компаньон буквально заплакал от стыда и обиды. А Флорик по-отечески положил ему руку на плечо и изрек: «Я тебе, парень, дам хороший совет. Ты сначала всегда выясняй, где были твои собеседники, и, уже отталкиваясь от этого, сочиняй».
...Мы крепко сдружились – быть может, это произошло из-за противоположности наших темпераментов, разности характеров, не знаю. Но я ценил, что внешне флегматичный Фларит охотно соглашался участвовать в любых журналистских «хулиганствах» ради сенсационного репортажа. Помню, мы как-то решили проверить уфимцев на предмет бдительности. Нашли двадцатиметровый бредень и решили нагло браконьерничать в городской черте – и не где-нибудь, а прямо на пляжах в разгар дня. Будут ли нас осуждать? А может, кто-то тихонько вызовет милицию. Мы были в шоке, когда на демском пляже «Золотая рыбка» никто на нас даже не обратил внимания. То же самое произошло и на Каменной переправе. Занаглев, мы полезли со своим бреднем на «Солнечный», можно сказать, на виду у всего города. И тут наконец один пожилой дядечка начал нас ругать, говоря, что мы… неправильно ловим: «Кто так бродит?! Ты иди быстрее к берегу. Низ не поднимайте! Мотню смотри!»
Через неколько лет судьба снова свела нас в одной редакции – меня из «Вечерки» «сослали» возглавлять ее информационно-рекламное приложение – «Уфимскую неделю», куда для творческого усиления был отправлен и Флор, которому было поручено совмещать две должности – ответсекретаря и корреспондента. Работать было легко, так как Фларит надежен, как автомат Калашникова. И когда я в запарке буквально кричал: «Флорик, надо срочно забить целую полосу!», он поразительно спокойно отвечал: «Дай мне ровно час. На какую тему выдать бессмертный шедевр?» И писал просто вкуснятину.
Шла привычная понедельничная планерка в один из хмурых февральских дней. Мы задумчиво глядели на падающий за окнами снег, силясь придумать какой-нибудь необычный репортаж на первую полосу ближайшего номера. Тишину прервал Флор: «Я… это… на рыбалке вчера был. У себя, в Сипухе, на Лихачевской излучине. Ну, посидел. Ни фига не клюет. Собрался домой, сделал пару шагов и провалился под лед. Вылез. Домой пришлось не идти, а бежать, чтобы не замерзнуть. Дома что-то спиртное для сугреву пить не захотелось, хотя было. Попил крепкого чайку – и все. Как видите, не заболел». «К чему ты это?» - не понял я. «А к тому, что, например, завтра я могу там же провалиться, вы все это сфотографируете, и мы напишем о том, что, не паникуя, из проруби выбраться не так и сложно даже в толстой одежде и с рыбацким ящиком». Галка Кузнецова и Людмила Кондрашова буквально зашлись: «Ты с ума сошел… Жить надоело?!» Но я за такую сумасшедшую идею уже не мог не зацепиться. «Отлично, Флор! Но только я буду находиться с веревкой рядом, у самого берега будет стоять машина с прогретым салоном, где еще будет бутылка коньяка!» - «Да не надо никакого коньяка, я же говорю: вчера не пил…»
В комнату заглянул фотокорреспондент Владимир Осотов. «Слышь, Дед (так Ксенофонтовича за серьезность и основательность коллеги стали величать чуть ли не с сорока лет), интересный сюжетик будет для тебя завтра. Флорик провалится под лед, потом самостоятельно вылезет, а ты все это сфоткаешь». Дед задумчиво потеребил бороду: «Дурачки вы, конечно, каких поискать. Но я согласен. Съемка будет интересной».
И вот на следующее утро моя «девятка» припаркована у самой кромки водоема, Осотов с аппаратурой занял позицию, а мы выходим на лед. У берега он еще толстый. А Флору, уже одному, предстоит пройти метров двадцать к середине. «Сдурели?! - кричит нам пристроившийся у самого берега рыбачок. – Там же лед тонкий!» - «А нам, дедуля, это и надо!» - «Вы сумасшедшие? Там глубина четыре метра!» - «Замечательно».
Флор встал на то место, где провалился вчера: «Чет сегодня не проваливается…» - «А ты попрыгай», – командую ему. Флор подпрыгнул и в следующее мгновение с грохотом ушел под лед. Со стороны рыбачка донеслось что-то насчет какой-то матери, а Осотов опешил настолько, что прозевал самый яркий момент – непосредственно проваливания. Но, опомнившись, отбабахал потом всю пленку, запечатлев все фазы самоспасения (одна из них - на центральном фото).



Флор методично выкинул из полыньи рыбацкий ящик, потом строго по науке лег на кромку льда спиной и, выбросив поочередно ноги, выкатился из проруби. Мы зааплодировали. В машине я подмигнул другу: «Видел бы ты в тот момент свои глаза!» На что он парировал: «Посмотрел бы я на твои».
…Охота стала особой строкой в нашей дружбе. После моих рассказов, да еще отведав дичи, Флор вступил в общество охотников, мы приобрели ему великолепную двустволочку – и мой друг заболел этим увлечением навсегда. Как и все начинающие охотники, он приобрел огромный, как сабля, нож, и когда нарезал им колбасу, я над ним подтрунивал: «Слушай, вот в такие моменты у меня нет никакого желания грубить тебе». Он беззвучно смеялся… Спустя годы он преподнес мне в подарок шикарный златоустовский нож размером побольше, чем свой: «Это тебе подарок с моей первой пенсии. Чтобы больше надо мной не смеялся».
Подойдя к вопросам охоты со всей серьезностью и свойственной ему пытливостью, он буквально через несколько лет превзошел меня в знании звериных повадок, природных примет. И уже я с ним советовался, под каким деревом лучше встать на тяге вальдшнепа и где нам лучше ждать выхода лося. Но в одном Флорик отдавал мне приоритет буквально в приказном порядке: считая, что я стреляю метче, он командовал, чтобы позицию для решающего выстрела занял я, а он будет гнать зверя. Я сильно и не возражал – была нужда топать на лыжах пять-семь километров по непроходимым снегам!
Лет двадцать назад мы чуть ли не каждую неделю ездили в родную деревню Флоркиной мамы – Кашкарово, что в Чекмагушевском районе. Мама к тому времени купила там дом, в котором нас ждали после охоты беляши, пироги и прочие вкусности. Я очень любил эти мгновения - когда, отужинав, мы выходили на крылечко, Флор закуривал, и у нас шли долгие задушевные беседы под чистым деревенским звездным небом. А уже на следующее утро мы сидели в редакции – с обветренными лицами и счастливым блеском в глазах людей, которые посвящены в то, во что не посвящены те, кто коротал вчера время у телеэкранов…
Когда умерла Халида-апа, мы приехали в холодный дом, протопили его. Сели на крылечке. А дом нам казался все равно холодным, каким-то замершим. Мы почувствовали себя осиротевшими…
Я ушел в «Вечерку» (хотя «ушел» - это очень относительно, мы один коллектив), а Флор остался в «Недельке», продолжая радовать читателей удивительными зарисовками о живой природе.
Я не знаю, за что судьба послала столько напастей на моего друга. Инфаркт, затем операция по замене суставов, инсульт. Когда я его провожал на вторую операцию на суставе, мы крепко обнялись, и я попросил: «Пожалуйста, верь, что мы еще съездим на охоту. Верь! И все будет хорошо. Ходить не будешь. Будешь стрелять со стульчика у озера». Он грустно улыбнулся: «Конечно, съездим…»
…Мы молча стояли у гроба и, наверное, все испытывали схожие чувства. Кроме горечи утраты - чувство благодарности. За его человеческие негромкие уроки всем нам. Уроки доброты, терпения, справедливости…
…Мы смотрели на огромные, с кулак, звезды. Флор затянулся «Примой» и вдруг громко усмехнулся: «Ты… это… если помру, сказани про меня что-нибудь хорошее. А то вдруг все будут стоять молчать. А мне обидно». – «Дурак ты. Живи сто лет. А помрешь – в газете о тебе здоровенную статью напишу. О том, какой ты классный был». - «Не, статью не надо. Статьи пусть про великих пишут…»