БОЛЬ

Курица в шоколаде

В 80-е годы я подрабатывала ночным сторожем во вневедомственной охране. На работу ходила с интересными книгами по юриспруденции и психологии, однако судьба подарила мне знакомство с тремя женщинами, судьбы которых оказались настолько удивительными, что о книгах я на время забыла.

Пожилых вахтеров все называли просто по именам: тетя Тоня, тетя Женя и тетя Валя. Дежурили они со мной по графику, поэтому с каждой из них мне пришлось провести одинаковое количество смен. Признаюсь честно, делать записи я начала сразу, уж слишком захватывающими оказались сюжеты их биографий. Тетя Тоня большую часть жизни проработала... в тюрьме, тетя Женя до смерти своего мужа-кэгэбэшника не работала вообще, тетя Валя... вот тут одной фразой не отделаешься... Именно с тети Вали и начались мои записки.
В первую ночь дежурства меня встретила полная круглолицая женщина с умными сине-голубыми глазами, гладко зачесанными волосами и какой-то мягкой, чуточку смущенной улыбкой. "Студентка?" - вместо приветствия спросила меня вахтерша. "Хуже, - ответила я, - спортсменка". Мы обе рассмеялись. "Садись, сейчас чай попьем". То, что я увидела на столе, напоминало скромный банкетный натюрморт: пирожки, ватрушки, конфеты, полукопченая колбаса, порезанная тонкими ломтиками, два соленых огурца с чесноком и укропом, картофель, сваренный "в мундире", несколько кусочков сала. Особенно меня поразило то, что вся эта красота размещалась на изящных фарфоровых тарелочках, а на заварном чайнике восседал симпатичный кот-грелка. "Вы ждете гостей?" - выдохнула я. - "Не-е-ет! - отмахнулась тетя Валя, - люблю вкусно поесть и посуду люблю красивую. Вот на днях за сервизом несколько часов в ЦУМе стояла. Вишь, как глаз радует?! И васильки, и ромашки, травка зеленая..."
Как-то совершенно естественно возник хрустальный графинчик. На мое классическое: "Не пью" последовало традиционное: "По чуть-чуть. Ты же первый день работаешь... Отметим. Это моя фирменная наливочка". В тяжелые удлиненные рюмки налили грамм по пятьдесят напитка цвета бордо. Запахло свежими вишнями. "Грустно одной-то трапезничать. Ночь длинная. Рамиль-то, который до тебя работал, в университете учился на инфаке; по-немецки стихи читал... Как начнет балаболить... А мне война вспоминалась... Всё опять перед глазами встает... - тетя Валя провела рукой по лицу, словно пытаясь сбросить видения. - Ты наливай чай покрепче, я с душицей завариваю..."
Мне не нужно было готовиться к лекциям, учить немецкий, а прошлое этой милой женщины оказалось столь трагическим, что я тут же уселась в старое продавленное кресло в ожидании подробного рассказа. Тетя Валя не спешила, сходила проверить замки на дверях, закрыты ли окна, включила сигнализацию. Было тихо, звук редких автомобилей не проникал за толстые двойные стекла. "Ты видела когда-нибудь, как волков травят?" - неожиданно спросила моя компаньонка. "Не приходилось. А что?" - "Я родилась в деревне под Смоленском. В семье пятеро сестер и два младших брата. Тяжело жили. Мне едва шестнадцать лет исполнилось, мать сказала, что понравилась я солидному человеку, бездетному вдовцу... Он из наших деревенских был, но давно уже уехал в Смоленск. В то время заведующим промтоварным магазином работал. Об отказе мама и слышать не хотела. Через год Ванька у нас родился, а еще через три Любочка. Всё у нас было, сама я в детском саду нянечкой работала, дети при мне... Сергей Кузьмич - мужик хороший оказался, непьющий, только деньги очень любил, каждую копейку считал. Частенько залежалый товар со своим замом вывозили в районы. Что-то они там, видать, мухлевали. Возвращались с деньгами, навар между собой делили. Правда, нам тоже подарки привозил: детям - сладости, игрушки, мне - отрез на платье или из посуды что. Когда война началась, Сергей Кузьмич с товаром в пригород отправился, воспользовался ситуацией, что-то выгадать хотел, да так и сгинул. Помню, как самолеты над городом летели, казалось, вот-вот крыши сорвет. Я в отпуске была. Соседка прибежала, говорит, немцы в городе, мальчишек-старшеклассников возле Горсовета расстреляли.
Как собиралась, плохо помню. Самое необходимое в детскую коляску покидала. Ванька сестренку одевал, теплую одежонку в рюкзак положил, консервы, хлеб. Он большой уже был - семь лет исполнилось. Дрова умел колоть, печку топить, читать научился. А Любаша слабенькая от рождения, худенькая. Во-от. Выскочили из дома, народ, как на демонстрации, идет, мы за ними. То с одной стороны взрывы слышно, то с другой... Первую ночь в лесу ночевали. Холодно. Костры боялись разжигать. Потом в деревнях останавливались, но немцы наступали, мы уходили за нашими войсками. Бывало так: последние беженцы только за околицу вышли, а с другого конца уже фрицы на мотоциклах въезжают. Нас, стариков и женщин с детьми, человек сорок набралось. Барахло обменяли на еду, осталось только то, что на себе носили. Шли неделями, ягоды собирали, грибы, иногда в деревнях детям стакан молока давали, а мы перебивались подножным кормом. Никогда не забуду, как грузовик с немецкими солдатами поравнялся с двумя девочками-близняшками лет по 14... Машина притормозила, два офицера из кабины выскочили, схватили сестренок за руки-за ноги и закинули в кузов к солдатам. Мать и братишка вцепились в задний борт, но им по пальцам ударили прикладами, и грузовик скрылся в пыли.
Самое страшное пережили возле деревни Нижнее Грибово. У нас был один путь - в сторону Ржева. Кругом немчура, в деревни заходить боязно, старались лесом идти. А тут беда - пьяные полицаи случайно сарай с сеном сожгли, в огне погибли три верховые лошади. Немцам сказали, будто это партизаны сделали. Тогда никаких организованных партизан не было, но отыгрываться стали на беженцах. Местные жители успели нас предупредить, еще и хлеба с картошкой дали, немножко гороху. Мы побежали в лес. Далеко уйти не смогли, с нами несколько стариков немощных было, больные дети. И вдруг слышим: собаки лают, ищеек по нашему следу пустили. Мы побежали, не разбирая дороги. Когда голоса преследователей немного стихли, огляделись и поняли, что вокруг нас болото. Темнело уже. Мы пристроились кто где мог и уснули, прижавшись друг к другу. Утром, едва перекусить успели, опять лай, выстрелы слышны, мы дальше вглубь продвинулись. Когда один из стариков стал тонуть в трясине, мы его пытались вытащить, но нас тоже стало засасывать. У старика сил уже не хватало, а он вместо того, чтобы как-то бороться за свою жизнь, рукой себе рот закрывал - боялся закричать. Спасали нас густые заросли, кустарник, полчища комаров... Слышим, собаки близко, захлебываются от злости, автоматчики начали простреливать болота, а мы лежим в густой липкой жиже, боясь пошевелиться. И тут Любаша моя закашлялась. У нее и так-то легкие слабые, а тут уже который день по лесам, по болотам лазили. Я ее к груди прижала и молюсь... Смотрю: на нас другие ребята глазенки в ужасе вытаращили, матери их собой стараются закрыть, а лай совсем рядом. Пули свистят, немцы орут что-то, но нас в этой грязи разглядеть не могут. До ночи мы не могли подняться, только когда стемнело, услышали гул моторов - поняли: уезжают наши мучители".
Тетя Валя налила себе полную чашку чая и залпом выпила. Несколько минут мы сидели молча. Подо мной скрипнуло кресло. Рассказчица вздохнула и продолжила: "С первыми лучами солнца стали выяснять, кто живой? Ванюшка мой с соседским мальчиком среди каких-то коряг схоронились, правда, замерзли сильно. Несколько человек были убиты. Любочка умерла. Я держала ее холодное тельце и не могла понять: умерла ли она от переохлаждения или это я так сильно прижала ее к своей груди и она задохнулась?
Хоронить мертвых не было сил. С опухшими от укусов комаров лицами, мокрые, грязные, брели мы вдоль той дороги, по которой уехали грузовики с автоматчиками. Увидев одинокого старика на телеге, долго не решались окликнуть. Вызвался один из подростков, он поздоровался и спросил: в каких деревнях нет немцев? Старик окинул нашу компанию критическим взором: "Айда за мной". Расположились мы на окраине большого села, умылись, привели себя в порядок, доели остатки картошки... Вдруг глядим: несколько грузовиков с немцами к нам едут, а с ними тот самый старик. Продал, сволочь!
Пригнали нас всех в лагерь под Сычевкой... Грязь, вонь, антисанитария, голод ужасный! Кормили пустой баландой с брюквой и гнилым картофелем, причем овощи даже от грязи не отмытые. Заключенные дизентерией заболели. А спали все на полу вповалку. Друг от друга заражались быстро. Как-то приехал незнакомый офицер, посмотрел, в каких условиях люди содержатся, распорядился нары трехъярусные сделать, таблетки раздал. С недельку этот фриц в лагере прожил, следил, как его приказ выполняется, а по вечерам на скрипочке играл. Жа-а-алостные такие мелодии наигрывал, прям душу рвал. Видать, самому тошно было от того, что людей как скотов содержат.
Детей-то, что постарше, со взрослыми на работы гоняли, а малышей заставляли территорию убирать. Возвращаюсь однажды, еле ноги передвигаю, а Иванка-то мой кусок белого хлеба сует. "Откуда?" - "Герр офицер дал". - "За что?" - "А я плакал". - "А плакал зачем?" - "Музыку его слушал".
Построили отдельный барак для детей, вроде как детский сад. Отобрали более-менее здоровых ребятишек, начали их усиленно кормить. Мы сначала решили: одумались, вороги окаянные! А потом поняли - донорами их сделали, кровь качают. Ванька-то бледненький был, жилистый, его не взяли. Бабы, когда осознали, что с их детьми вытворяют, тигрицами на охранников бросились. Да разве спасешь?! Одной очередью из автомата мамок поубивали, а кто жив остался - притихли. Пробовали бежать, только всех ловили, потом вешали посреди лагеря. Трупы долго не снимали, для острастки. А народу все больше и больше привозили, мы уже по трое на нарах спали. Зимой тиф начался, хоронить не успевали. Где-то возле леса ров выкопали, туда мертвых на машинах свозили.
Жизнь шла, как во сне или в бреду. Кое-как перезимовали, солнышко пригревать стало. Вши нас заедали страшно! А тут случай... Соседка моя смоленская полы мыла у коменданта лагеря, а на столе у него семечки в миске, крупные, жареные. Взяла она горсточку в карман, а охранник увидел, выволок несчастную во двор, подтащил к чурбану, где дрова кололи, да руки по локоть топором и обрубил. Сынок ее зубами в этого гада вцепился, так тот мальчонку головой на чурбан положил и словно курёнка по шее рубанул. Вот тогда я уже решила: будь что будет, надо бежать. Месяца два еще наблюдала за происходящим: кто на каком посту дежурит, какие привычки у охранников. На деревьях появилась первая зелень, дороги подсохли. Случай подвернулся неожиданно. Приехали какие-то начальники, наши офицеры засуетились, а потом заперлись в доме совещаться. Вечером вроде как торжественный ужин устроили. Охранникам тоже угощение досталось. Вижу: с хозяйственного двора наши бабы дополнительные скамейки пронесли. Солдаты дрова колют, в дом коменданта носят. Схватила я Ванюшку за руку и потащила за свинарник, там ящики навалены, лопаты, ведра, баки с мусором. Под ящики залезли и давай подкоп делать.
Помнишь, я тебя про волков спросила? Вот у меня с начала войны было такое чувство, словно гонят меня охотники, флажками обкладывают, ждут, когда ослабею совсем. Откуда силы брались, не знаю. Бежали мы с сыном долго, переплыли какую-то речку, до лесочка добрались и упали без сознания. Через три дня блужданий по лесу вышли к дороге и увидели наших пехотинцев и кухню полевую. Подошли мы с Ванькой, трясет нас обоих от усталости, от голода. Солдатики фельдшера позвали, он взглянул на нас, всё понял. Налили супу жиденького, чтобы заворота кишок не произошло, и по кружке сладкого чая дали.
Что потом было? Фильтрационный лагерь в Рязани. Пять месяцев допрашивали меня смершевцы. И днем и ночью допытывались: как через линию фронта перешли, карту под нос совали. А я что? Баба малограмотная... Плачу, одно твержу: сына отдайте. Наконец появился угрюмый такой дядька. Форма вроде военная, только без знаков различия. Слушал он, слушал, потом тоже спросил имена и фамилии лагерных начальников, сколько месяцев я там пробыла, чем занимались? Помолчал. Глаза закрыл, сидит, руку свою поглаживает. Так, не открывая глаз, говорит: "Валентина, сейчас сына тебе приведут. У вас родня какая есть?" Я пояснила, что, кроме смоленских, у меня тетка в Уфе живет.
Угрюмый дядька что-то сказал на ухо одному из следователей, тот вышел и вернулся с Ванюшкой и большой коробкой. Мы обнялись. Следователи собрали со стола бумаги, завязали папку и покинули кабинет. Угрюмый дядька подписал бумаги, удостоверяющие наши личности, сопроводительные справки, объясняющие наше пребывание на оккупированной территории и то, что мы прошли соответствующую проверку в спецлагере НКВД №178. Дату поставил: 27 октября 1942 года. Затем пододвинул ко мне коробку: "Это паек вам, консервы, галеты, хлеб. Поешьте сейчас, минут через сорок за вами приедет машина. В ближайшее время отправим до Самары, а там Уфа рядом".
Открыли мы банку консервов... Никогда ничего подобного не ела! Курица в шоколаде! Чудно! Это я уж потом узнала, консервы нам американцы по лендлизу поставляли. Как начали мы с Ванькой уплетать, не сразу и разобрали, что едим. На сыночка смотрю: глазенки горят, ложкой работает, причмокивает... И так мне любо на него смотреть! Сижу, а по щекам у меня слезы от радости текут. Вспомнила я наши мытарства, болота, леса, холод, голод, лагеря проклятущие. Не выдержала, в голос зарыдала!"
Ночь пролетела быстро. Тетя Валя, заново пережив далекое прошлое, уходила с дежурства задумчивой и грустной, а где-то через два месяца, на 7 или 8 мая она приготовила мне сюрприз: курицу в шоколаде. Мы с ней организовали маленький банкет по случаю Дня Победы, и я попробовала экзотическое кушанье. "Тетя Валя, а все-таки это не русская еда, - сделала я свой вывод, - сочетание какое-то странное..." - "Не соглашусь с тобой, Галочка, - тетя Валя налила мне чашку чая и пододвинула еще теплые шанежки, - у нас в семье частенько к праздникам курицу готовили, а шоколад... он хоть и сладкий, но с горчинкой. Вот и получается: курица в шоколаде - самое нашенское блюдо, как праздник Победы - с горьковатым привкусом. Людей-то сколько полегло?!"