Талант высочайшей пробы

Я встречаю мой новый день
ожиданием труда.
Ю.Ракша

Начало осени. Погожий день. Теплынь. Нынче в Уфе деревья стоят совсем еще зеленые. Лишь с тополей изредка падают преждевременно уставшие листья, даже не успевшие совсем пожелтеть. Наверно, они за лето потрудились более других, вот и надорвались. Как люди.
Мы сидим на белых березовых бревнах около двухэтажного дома. Мы - это искусствовед Валентина Михайловна Сорокина и я. Она - родная сестра Юрия Ракши. На днях минуло четыре года, как этот вдохновенный мастер сорвался с дерева бытия, словно тот тополиный лист. Он так мало жил. Мы даже не успели им – живым – налюбоваться и вдоволь восхититься... Мы сидим под окном, через которое он впервые увидел свет. На этих стеклах зимой мороз выводил для него изумительные рисунки. А ведь его – мороз – никто не учил рисовать, все это он делал по своему разумению, по неведомому зову и в свой срок. Так никто не скажет, когда, зачем, для чего начал робкий, стеснительный, покоряюще красивый мальчик с умными, всегда немного виноватыми глазами дерзко перерисовывать все вокруг не так, как есть, а как виделось и казалось. Этому его еще никто не учил. Пока его сердце просто отвечало на зов природы. А о его глазах я сужу по тому, что они такими были всегда. Такое остается только от детства. Он всегда считал себя в долгу перед неописуемой красотой мира, потому чувствовал себя чуть виноватым.
До его детства мне рукой подать. Он родился в 1937 году, когда я поступил в вуз. Цел еще этот двухэтажный деревянный дом-барак, какие до войны построила своим рабочим фанерная фабрика, где работала мать; еще не успели постареть тополя и березы вокруг, которые тогда уже были непостижимо большими; сохранился их сарайчик с голубой дверью, на которой висит тот же замок, охраняя добро нового хозяина; на дворе та же «гусиная травка». Вещи живут долго, трава – вечно.
Мне сейчас кажется, что я с Юрием Ракшой жил долгие годы совсем рядом. А в сущности, мы встречались с ним всего несколько раз. Ощущение этой близости, видимо, вызвано тем, что душа и память его не оторвались от родимой земли – от нашей общей колыбели Башкирии – мысль и талант его трудились ей во славу. Чувством сыновнего долга и признательности пронизаны его слова: «Где-то далеко теперь нестеровские дали за рекой Белой, наверное, я до конца жизни так и останусь должником перед ними, не смогу написать все желанное, дорогое сердцу. Но моя малая родина… стала частью всего большого, открывшегося мне в моей жизни...»
«Нестеровские дали» для Юрия Михайловича были символом отчего края. В предсмертный миг, в бреду он сказал сестре: «Смотри, Валя, смотри, из стены пробился нестеровский источник…»
Мне думается, он не был ни прямым учеником Нестерова, ни ярым поклонником его творчества. Но его роднит со старым великим художником мужественная честность, искренность в служении искусству и верность — в помыслах и делах, своим истокам, «далям минувшего». Вот почему мне кажется, что Юрий Ракша, пришедший в мир намного позже меня, ушедший так рано, был всегда со мной и будет до конца. Его жизнь и дело являлись не разовой вспышкой, а озарением, которое через настоящее устремлено в будущее. Можно забыть его лицо, глаза, руки, но тепло, которым тебя наделяла его душа даже при мимолетных встречах, будет всегда с тобой, будет всегда в тебе, не говоря уже о его проникновенных творениях, полных добра, сорадования и сострадания…
Есть у меня и за что корить себя. Я не всегда откликался на его желание пообщаться. Более того, в первое время я не очень вникал в суть его творчества, оттого был не совсем внимателен к нему. А ведь мне нетрудно было догадаться, что он тянется ко мне как к земляку, возможно, не только поэтому. Меня утешает лишь одна мысль: могли же мы совсем разминуться, благо, этого не случилось.
Первый раз (года не помню) мы с ним встретились у него дома на Преображенке. Нас троих – Кайсына Кулиева, Давида Кугультинова и меня, встретив у гостиницы «Россия», повезла туда жена художника Ирина Евгеньевна, которая была знакома с моими друзьями. В то время у Юрия Ракши, оказывается, возникла мысль написать групповой портрет четырех поэтов – нас троих и Расула Гамзатова. Поэтому Ирина и пригласила нас к себе. Мы долго сидели. Хозяйка угощала нас и занимала беседой, а Юра рисовал и рисовал. В этом радушном доме я был еще раз, позже. В Москве, в залах Академии художеств была большая выставка работ наших земляков, которая прошла очень хорошо. По этому случаю Ракши позвали в гости уфимских «именинников» и своих московских друзей. Я тоже был приглашен. Застолье было щедрое, раскованное. Соблюдая наш обычай, хозяева весь вечер почти не садились, угощали стоя. Все время Юра держал меня под прицелом (он же задумал картину). Это меня несколько смущало. В один момент, встретившись с ним глазами, погрозил ему пальцем. Он принял шутку и на некоторое время оставил меня в покое. Когда один подвыпивший голос сделал попытку «культурно обслужить» публику непристойным анекдотом, Юрий Михайлович вдруг растерялся, но быстро нашелся. Обращаясь к тому по имени, громко сказал: «Говори красивый, возвышенный тост! Лучше в честь женщин!» Красивого, возвышенного тоста в честь женщин тот, конечно, не произнес, зато умолк надолго. Даже тут, во время шумного пиршества, работали творческая мысль и нравственные принципы Юры.
Однажды в февральскую метель он приехал ко мне в Малеевку. Тогда я жил там, в доме творчества. Он был легко одет. За это я его сразу пожурил. А он улыбается: «Во мне воды мало. Я не мерзну», – говорит. До обеда он рисовал меня в моей комнате, Но, чувствую, он не в духе. Видимо, я не могу сосредоточиться и уйти в себя. Он не находит меня, мучается. После обеда меня пригласили на партию преферанса. Я отказываюсь: «Видите же, у меня гость...». А Юра обрадовался. «Идите... Идите... – говорит, – я пристроюсь в сторонке и буду работать». Так и сделали. Через несколько часов вижу – лицо моего гостя просветлело. Значит, доволен.
Я проводил его в сумерках. Он ушел в метель. Голова укрыта малахаем. За плечом легкая сумка. До остановки автобуса, что на большаке, пошел один. Вскоре между нами упал непроницаемый занавес из кружащегося снега. Оказалось, это навсегда...
Мы все еще сидим на белых березовых бревнах под окном родного дома Юрия Ракши. Я думаю о том чистом, страстном, совестливом таланте – о таланте высочайшей пробы. От этих дум мне легче и надежнее дышится под высоким ясным осенним небом. Валентина Михайловна плачет. Плачет тихо…